Катя глядела на деда и ничего не понимала. Игра, законы которой ей были неизвестны, продолжалась; теперь и Пал Палыч участвовал в ней, и — самое странное — искренне, взволнованно.
— Я вас приглашаю, — сказала растроганная Мария Бенедиктовна и протянула руки Пал Палычу и Кате. — Сейчас у нас скромный дружеский ужин…
— Спасибо, Маша, — покачал головой Пал Палыч. — Нам ехать пора. — И протянул гардеробщице номерки от пальто.
Мария Бенедиктовна широко открыла глаза.
— Вот тебе раз! Очень жаль, — воскликнула она, впрочем, без слишком большого сожаления. — Будет очень мило. Платон Ипполитыч будет петь старинные романсы при свечах.
Пал Палыч надевал пальто.
— Спектакль, Маша, вечером, в Белых Ключах.
— А как там мой крестник? Петя Стрижов? — Мария Бенедиктовна бросила взгляд на цепочку людей, потянувшихся наверх по лестнице в столовую. — Я, помню, ужасно билась с его дикцией.
— Петя? Проклевывается. Через годик-другой будет актером.
— А ты, Катенька? Ты не хочешь стать актрисой?
— Не хочу, — ответила Катя.
— Она — не в нашу породу. Ну, прощайте, милые мои. — Пал Палыч поцеловал жене руку, и она стала подниматься вслед за всеми по лестнице. — Да, Паша, — спросила она сверху, — а как я выглядела?
— Поразительно молодо, Маша!.. Как тебе это удается?
— А!.. Секрет! Секрет, голубчик! — ответила Мария Бенедиктовна и засмеялась, очень довольная. — А ты, Катенька, зря, — крикнула она внучке. — Актер — это посланник божий, быть актером — прекрасно!
Крепкие старички поволокли наверх пальму, скрыв на мгновение Марию Бенедиктовну, и Пал Палыч поспешил к выходу.
Они долго шли молча по шоссе, голосуя попутным машинам. К вечеру небо заволокло тучами, похолодал ветер, и вот-вот собирался дождь. Пал Палыч прятал нос в шарф и шагал сердито и быстро, так что Катя отставала.
— Ну? — вдруг остановился он и повернулся к внучке. — Что в рот воды набрала?..
— А ты — что сердишься? — подняла глаза Катя, и Пал Палыч, не ответив, зашагал дальше. — Разве она вправду хорошо играла?..
— Что значит — плохо, хорошо?.. — Пал Палыч отскочил от обдавшего их грязью грузовика и погрозил ему вслед кулаком. — Да, плохо, если вам угодно! Но мне дороже другое! Святое!.. Углы, кочевья, пересадки, рожденье твоего отца… Удачи, неудачи — общая память, одна на двоих, как та афиша, — не разделишь!
— Значит, ей вообще не нужно было поступать в театр! — упрямо возразила Катя. — При чем здесь память?
— При том, что ты ни черта не понимаешь! — крикнул Пал Палыч. — Девчонка!.. В театр не поступают, в театр попадают — как в тюрьму или под колеса поезда! Раз и до конца дней! Как я могу сказать ей правду, если в этих спектаклях — последний смысл ее жизни?..
Катя молчала и постукивала по мостовой каблучками туфелек, всем своим видом показывая, что не желает верить в утешительные свойства лжи.
Что-то неладное Пал Палыч заметил, еще подходя к колхозному клубу: огни не горели, народа не было, здание высилось неприветливо. Заперты были и парадные двери. Пал Палыч безуспешно их подергал, с тревогой посмотрев на Катю, побежал к служебному входу.