— А вы и в Чекурдахе играли? — Верещагин рассматривал чучело черно-бурой лисицы на подставке с дарственной надписью от работников зверосовхоза. — Это же километров триста?

— Нас колеса кормят… — Знаменский не склонен был отвлекаться. — Виктор Ильич, дорогой, понимаю, что не приятный разговор, но от него не уйти!

Верещагин обернулся:

— И вы все это беретесь ему сказать?

— Если бы я мог! — Знаменский горько вздохнул.

— Значит, вы хотите, чтобы это сделал я?

— Но кто-то ведь должен сказать!.. — режиссер в отчаянии снова забегал по комнате. — Альтернативы нет, поверьте человеку, который поставил шестьдесят спектаклей! Молодой актер даст роли второе измерение. Стереоскопию!.. Наполнит сегодняшним ощущением жизни!.. Современными интонациями! А это самое ценное в вашей пьесе, голубчик, Виктор Ильич, неужели она вам не дорога!..

— Знаете, — подумав, сказал Верещагин. — Если все так непросто, я лучше, пожалуй, заберу пьесу, и…

— Великолепно! — воскликнул Знаменский. — Благородно! Забирайте!.. Но садитесь уж тогда заодно на мое место — и сами объясняйте, почему подвели театр, труппу, меня!..

— Роман Семенович, междугородний, — просунулась в дверь секретарша. — Из Вилейки звонят…

— Что там еще? — режиссер с досадой вышел к телефону в приемную, оклеенную афишами.

— Наших ждали к трем, — сказала секретарша. — А их все нету.

— Да, это я, — режиссер взял трубку. — Правильно, должны прибыть в три. — Он посмотрел на часы. — А в Межгорье звонили? Узнайте…

— Вы, наверное, Ольгу Сергеевну раньше увидите?.. — шепотом сказала секретарша Верещагину, шаря на столе. — Ей тут письмо, — и протянула конверт.

— Выехали?.. Когда?.. — Знаменский поднял тревожный взгляд на Верещагина. — Нет, больше никуда, только к вам. Хорошо… Вот видите! Час от часу не легче, — положив трубку, сообщил Роман Семенович. — Театр пропал.

Автобус стоял под дождем, завалясь на задние колеса, просевшие в трясину. Он был пуст, и окна его в свете костра проглядывались навылет — а вокруг автобуса ходил шофер в плащ-палатке и, бормоча что-то, беспрестанно с недоумением заглядывал под днище, словно надеялся этим оживить безнадежно завязнувшую машину.

— И не смейте ни думать, ни гадать, Ольга Сергеевна, — говорил, шагая, Пал Палыч. — Он славный человек, у меня — нюх на хороших людей!.. Вы будете с ним счастливы.

Артисты шли, растянувшись цепочкой. Дождь не переставал, в темноте местность была не видна; только угадывалась на несколько метров вперед дорога, а над ней нависали черные, чугунные ели. Светильникова старалась шагать в ногу с Пал Палычем, но обувь скользила, и ветер все норовил вырвать из рук зонтик.

— Они были счастливы и умерли в один день… в тихом городе Белореченске, — грустно улыбнулась Светильникова.

— А что вы думаете, — сказал Пал Палыч. — Не было бы на свете этого тихого города — не шагали бы мы с вами сейчас вот так, рядышком, и не рассуждали бы вот так, по душам, о вечных проблемах бытия…

— Под зонтиком, среди тайги, в пятистах километрах от Омска… и в трех тысячах — от Москвы…

— И это — не беда. Нужно только представить себе, Оленька, что, когда мы трясемся в автобусе, топаем пешком, клянем свои невзгоды — где-то на совсем крошечной точке земли, откуда и Белореченск кажется Москвой, нас ждут люди. Не нас ждут. Ответа от нас ждут — на свои вечные проблемы!..