Он видел, как все случилось. Когда спарка Зубков – Гриневский оказалась поблизости от куска рельса, которым Таксист сбил олигарха с ног, Гриня отпустил Зубкова, схватил рельсину... А рука Зуба метнулась к поясу. И первый удар рельсовым обрубком совпал с первым выстрелом.

Зрелище было жуткое. Таксист как заведенный опускал и опускал на голову Зубкова кусок рельса длиной сантиметров тридцать, превращая голову в кровавое месиво, а Зубков, уже ничего не видя перед собой, жал курок пистолета, и пули летели куца попало – в Гриневского, мимо, в бронежилет, в руку, в голову.

Зубков жал курок до пустых щелчков.

Вместе с одним из своих ударов Гриневский повалился на Зубкова, и больше уже не поднимался.

Но Карташ упорно полз в ту сторону – теперь уже для того, чтобы помочь Таксисту, если тот еще жив. Алексей и не заметил, как потерял сознание...

– Да живее там, в бога душу мать! – услышал он, очнувшись. Это был голос Данила Черского. – Не хрен искать носилки, вон, видишь кусок брезента, тащи сюда!

– Данил Петрович, – раздался незнакомый голос, – может, все-таки эвакуировать это собрание от греха подальше?

«Наверное, подоспела подмога, о которой Черский упоминал», – вяло подумал Карташ.

– Теперь тем более не надо, – сказал Данил. – Нехай заседают. Все, больше диверсантов не будет. А я, как ты знаешь, ошибаюсь редко.

– Почему этот парень не стрелял? – услышал Карташ голос Чики. – Я видел... Он успевал поднять автомат Зуба, но даже не попытался... Он бы остался жив.

– Потому что ему надо было свернуть шею врагу своими руками. Почувствовать, как из врага уходит жизнь, такая же, как и та, которую Зубков отнял у его жены, – ответил Данил. Что ж, пожалуй, Карташ мог бы сказать то же самое.

– А ты знаешь, вероятно, для него это и к лучшему, – после долгой паузы, сказал Черский. – Иначе казнил бы себя всю оставшуюся жизнь, что жена погибла из-за него.

Карташ хотел возразить, но у него не было сил. Не было у него сил даже на то, чтобы приподнять веки. Силы покидали его стремительно, испарялись, как воды в пустыне. В той пустыне, что они совсем недавно пересекали с Машей и Гриневским...

Тридцатое сентября 200* года, 13.38.

Он открыл глаза. И увидел над собой белый потолок, а на нем – вытянутый в узкий параллелепипед контур окна.

Карташ повернул голову. Ага, вот оно, окно. Занавески раздвинуты, на подоконнике цветочки в горшках, кем-то забытая ручка. За окном же, на фоне по-осеннему высокого, холодно-голубого неба покачивались под ветром деревья, уже наполовину желтые. Какая-то птица качалась вместе с веткой, вцепившись в нее всеми когтями.

Алексей обнаружил, что лежит в кровати, никоим образом не походящей на больничную койку. Слишком широкая, не на скрипучих пружинах, нет заметно обшарпанных железных спинок с круглыми навершьями. Да и постельное белье пахло не по-больничному – есть у больничных простыней и наволочек свой особый запах, – а скорее по-домашнему. Раздалось короткое: «Ой!», – сзади, в изголовье.

– Очнулись? – колокольчиком прозвучал девичий голосок. – Тогда я сейчас. Только не вставайте.