Опускает глаза на отпечатанные страницы и чувствует, будто они задают ему вопрос. Вот теперь он точно должен решить, что делать с ними. Попробовать опубликовать? Убрать в ящик, чтобы кто-нибудь их нашел вскоре после его смерти и наткнулся бы на тот же самый вопрос? Для кого же они, в конце концов, эти страницы?
И по поводу «Ремингтона» надо решить. Он одолжил ее, никто ему ее не дарил. Машинку нужно вернуть. В Суд. Это собственность государства. И важно ли то, что этот доисторический артефакт уже не стоит ни копейки ни для кого, разве что для просекретаря на пенсии, который избивал ее клавиши в течение почти целого года, играя в писателя? Нет. В любом случае ее нужно вернуть, а там пусть делают с ней что захотят.
«Ремингтон» нужно отвезти в Секретариат, поздороваться с сотрудниками, подтащить к шкафам один из стульев и взгромоздить этот катафалк куда подальше, а также объяснить им всем, как и обычно, словно следуя несгибаемой мании учить их работать: нужно проинформировать завхоза, чтобы за ней пришли. А потом? Еще один круг приветствий-прощаний — и домой.
А Ирене? Она не обидится, если узнает, что он заходил и не зашел поздороваться? «Как жаль», — говорит себе Чапарро, потому что нет, он не зайдет и не поздоровается с ней. Смелости не хватает, чтобы сказать ей, как он ее обожает, но и выносить собственное молчание он больше не в силах.
Он поднимается. Кладет на стопку страниц тяжеленный словарь, чтобы случайный ветерок не перепутал все его воспоминания. Заходит в ванную, чистит зубы и приглаживает седые волосы, побрызгав на руки лавандовым лосьоном, и последний штрих — проводит черной расческой.
Зайдя в спальню, начинает сомневаться: галстук или расстегнутый воротник? Решает в пользу второго. Он уже не просекретарь. Теперь он — писатель (не теряет лишней возможности поворчать над самим собой), а писатели чувствуют себя лучше в неформальной одежде и с неприглаженными волосами. Смотрит на часы. Пойдет ли сейчас, почти в полдень, какой-нибудь не набитый битком поезд от Кастеляра? Подозревает, что нет, и у него нет ни малейшего желания весь путь стоя держать в руках печатную машинку. Он идет пешком до станции. Кажется, Господь к нему сегодня благосклонен: время одиннадцать ноль пять, и последний местный утренний поезд встречает его кучей свободных мест. Он садится с правой стороны, чтобы отвлечься видом машин, мчащихся по проспекту Ривадавия.
Вдруг он подскакивает. Поезд с грохотом продвигается меж мрачных стен, которые поднимаются вдоль железнодорожного полотна между Кабачито и Онсе. О чем он думал последние полчаса? Не может вспомнить. О Моралесе? О Гомесе? Нет. Их прах уже в земле. С тех пор как он закончил рассказывать свою историю, они больше его не беспокоят, не приходят в воспоминаниях, не стучатся по ночам. И что теперь? Чапарро сходит с поезда на вокзале Онсе, и вдруг его охватывает любопытство — он хочет пройти мимо того места, где раньше располагалась забегаловка, в которой он дважды встречался с Моралесом, каждый раз вечером, еще в те, старые времена. Она все еще существует? Но когда Чапарро выходит на тротуар со стороны Пуэйрредона, он опять переживает то недавнее странное ощущение, будто потерял из вида свою цель. О чем это он? Ах, ну да, забегаловка, конечно. Забегаловка. По возвращении можно будет заглянуть в это местечко, но его вдруг охватывает какая-то потерянность, словно нападает внезапная дряхлость.