Е.П.: Позволь-позволь, что значит — бросил писать? А «Подход Кристаповича»?
А.К.: «Кристапович» был написан в начале — середине восьмидесятых. У меня и в семидесятых имелись юмористические рассказики, но их я ему не показывал. Даже когда один появился в «Литературной газете». Он случайно это обнаружил и говорит: «О, я видел, у тебя рассказ в “Литературке” напечатали». Я вяло отвечаю: «Ну да».
Е.П.: Он и сам на знаменитой шестнадцатой странице публиковался, в клубе «12 стульев».
А.К.: Тем не менее я прекратил с ним литературные отношения. Нас связывал только джаз. Вот моя любимая фотография, я ее уже вспоминал, где он, я и Леша Козлов — мы сидим втроем за столиком в буфете «Москворечья». «Москворечье», еще какой-нибудь ДК, джазовый концерт в Театре эстрады — вот наши отношения. Несколько раз я бывал у него дома, был знаком с его Кирой, разговаривал с маленьким Лешкой. Однажды оказался в весьма нелепой ситуации. Он позвонил мне, позвал в гости, я пришел с тогдашней недолгой моей женой. У него в огромном количестве паслись в тот вечер американские и английские слависты. А из русских были только мы с женой да Вася, а семья его была в отъезде. Все очень быстро напились огромным количеством красного вина из «Березки», и началась страшная ругань, потому что слависты все были леваки. Вася был в бешенстве от их взглядов и высказываний, но реагировал сдержанно. А я хорошенько поддал и попер на них, как танк, с воплями: «Раз вам так нравится советская власть — добро пожаловать в наш ГУЛАГ». И прочее в том же роде… И Вася смотрел на меня с некоторым ужасом. Позвал меня на светский прием, а я нажрался, как советский инженер, и попер антисоветчину.
Е.П.: Не помнишь, кто из славистов там был?
А.К.: Не запомнил ни одного имени… Был там один молодой парень, он, говорили, прославился потом, с такими длинными, косо свешивающимися волосами, с глубоким шрамом на лбу. Он стал меня упрекать: вот вы не выходите на улицы, не протестуете, а мне голову разбили полицейской дубинкой в шестьдесят восьмом году, когда были волнения в Кентском университете.
Е.П.: Кент — это в Англии, что ли?
А.К.: Кентский университет — это в Америке. Там в шестьдесят восьмом, когда студенты бунтовали по всему миру от Чехословакии и Парижа до Бёркли, было настоящее восстание, там полицейские даже убили одного человека.
Е.П.: А-а, вспомнил…
А.К.: Я же ему: тебе, говорю, мудаку, по лбу дали, но даже из университета не исключили, и сейчас у тебя все о'кей, а меня бы не только вышибли, меня бы тут же в армию загребли! Или в психушку посадили, или в лагерь отправили. Вот так я разорялся, и хорошо помню Васю, который сидел там, подпершись, как бабушка добрая, и с одобрительной, но несколько изумленной улыбкой любовался, как я, значит, это… выступаю! Тогда, если помнишь, так прямо определять свою позицию было не принято. Тем более публичному человеку, каковым Вася тогда был. А я был никто, шпана. Я был его джазовый приятель. Мне было можно.
Е.П.: Ну, наше с тобой отношение к Василию Павловичу Аксенову понятно. Мы его обожали. Но как ты думаешь, насколько это отношение было типичным? Я бы рискнул высказаться, что Аксенова знали все молодые люди страны.