Может, не было колокольного звона, возможно, он Новикову лишь померещился. Сквозь гаснущее сознание пробилась четкая мысль — надо похоронить ребят. Обязательно надо похоронить. Такая жара стоит!

— Пить, — простонал сквозь стиснутые зубы.

Кто-то, придерживавший его свободной рукой, другой поднес ко рту чайник.

— На, трохи попей, полегчает… Разожми зубы.

Он не мог расцепить намертво сжатые зубы, вода проливалась ему на пропотевшую гимнастерку, носик чайника вызванивал дробь на зубах.

— Ну, пей же, пей, младший сержант, — торопил тот, что поддерживал его за плечи и пробовал напоить. — Напейся, одразу полегшает… Давай, младший сержант, чуешь?.. Некогда мне туточка прохлаждаться. Чуешь, что на заставе робится!

В голове звенело, и, кроме колокольного звона, слух не принимал других звуков. Новиков чуть приоткрыл глаза, но солнце сильно по ним полоснуло, как лезвием.

— Пятый я, — прошептал немеющими губами. — Запомни, Иван, я — пятый. — Хотел сказал, что его тоже убило, но Быкалюк умудрился влить ему в рот немного воды.

— Видешь, полегшало, — обрадованно сказал Быкалюк. — Ещё?

— Пятый я, — повторил он.

— Не хочешь… Ну, добре, младший сержант, добре, что живой остался. Зараз тебе отнесу в тенек, а справимся, придем с хлопцами за тобой. Чуешь?

И эти слова он услышал и, кивнув головой, полетел в бездну.

Долго падал, в беспамятстве не ожидая удара, не страшась боли, потому что не способен был её ощутить — из всех знакомых ему ощущений сохранилось лишь чувство полета; остальное истаяло за границей сознания. Он летел, летел, скорость нарастала с забившей дыханье стремительностью — как при затяжном прыжке с нераскрытым парашютом, и замирало сердце, и казалось, полёту не будет конца, и он ловил потрескавшимися губами неповторимый живительный воздух синей высоты.

Но когда Быкалюк, пронеся его на руках, опустил на уцелевший островок зелёной прохладной травы под густой тенью дуба, он на несколько мгновений очнулся с радостным чувством: Иван приведет своих. Свои вернутся, и тогда ему не будет так мучительно одиноко в этом воющем, брызжущем смертью аду, свои ударят и погонят фашистов, погонят. Надо лишь потерпеть, покуда вернутся свои.

— Ну, бывай, младший сержант, — как сквозь вату услышал голос Быкалюка. — Про всякий случай «дехтярь» — вось он. А я побёг.

Достало сил нашарить у себя под боком успевший остыть пулемёт, пальцы коснулись металла и слегка его стиснули: здесь «дегтярь», при себе. Он успокоенно смежил веки, погрузился в небытие: ни прожигающие укусы слепней, ни невесть откуда налетевшие зелёные мухи — ничто не в состоянии было его пробудить. Где-то возле заставы рвались гранаты, слышались крики, но и это проходило мимо, не затрагивая слух и сознание.

«Скоро свои придут, — тихонько поклёвывало в мозгу, — придут и погонят. Ой, погонят!.. Ой, дадут!.. За всё и всех. За живых и погибших…»

Его снова подняло над землёй, и возвратилось чувство полёта. С высоты, из сияющей синевы, где заливались жаворонки, увидал далеко внизу бегущих хлопцев в зелёных фуражках с винтовками при примкнутых штыках, и слитное, перекатывающееся над прибрежными перелесками «ура!» заглушило пение жаворонков.