На чердаке конюшни стонали голуби. Кузнецов поднял голову кверху. На лбу его блестели горошины пота.

— Три нарушения?

— Так точно. С учетом сегодняшнего. Всего в наше воздушное пространство вторглось за два дня восемь немецких самолётов.

— Тринадцать, товарищ Голяков. Два залёта на восьмой.

— Тем более… — Голяков осёкся, видно, спохватившись, что переборщил, вроде бы поучал начальника погранотряда, как ему поступать.

— Что тем более?

— Надо заявить протест.

Майор надел фуражку.

— Бесполезно, Голяков. У них всё согласовано. И нарушения воздушного пространства, и обстрелы наших нарядов, и все другие провокации. Не будем протестовать. Мартышкин труд протесты. Мы слишком доверчивы, Голяков. Вы меня понимаете?

— Никак нет. — В глазах старшего лейтенанта отражалось недоумение. Видно, от кого-кого, а от начальника погранотряда он такого не ожидал. — Вы же сами требовали… — Он снова осёкся, не осмелившись закончить мысль, а ещё с минуту смотрел на майора, пряча смятение и еле справляясь с собой.

Не будем протестовать, — повторил Кузнецов и сощёлкнул с рукава гимнастёрки рыжего муравья. — Младший сержант Новиков! — вдруг сказал он громко, чеканя слова.

— Я!

— За бдительное несение службы по охране государственной границы и умелые действия в боевом столкновении с нарушителями от лица службы объявляю вам благодарность! — Не ожидая ответного «Служу Советскому Союзу», упреждая всякие ненужные слова, Кузнецов козырнул. — Вопросы потом, товарищи бойцы.

Плечи старшего лейтенанта опустились, как у смертельно уставшего человека, и, когда начальник отряда заговорил, непосредственно адресуясь к нему, он не сразу распрямил спину, непонимающе поднял глаза.

— Слушаю, товарищ майор. — Он привычно щёлкнул каблуками сапог, и упрямое, злое выражение промелькнуло в его серых, глубоко сидящих глазах.

— Личному составу полчаса на обед. Затем собрать всех в Красном уголке. Вы меня поняли?

Голяков повторил распоряжение слово в слово, откозыряв, ушёл не свойственной ему вихляющей походкой — будто у него ломило ноги. Бутафорски выглядели перекрещённые по спине жёлтые портупеи и болтающаяся вдоль тела шашка со сверкающим на солнце эфесом. Пройдя немного, он, как бы чувствуя на себе взгляд Кузнецова, выпрямид спину, прихватил шашку рукой и остаток пути до поворота к комендатуре прошел четким шагом отлично натренированного строевика.

Кузнецов в самом деле провожал его взглядом и, когда Голяков скрылся за поворотом, отвернулся и сказал Новикову:

— Приведите себя в порядок, обедайте. И снова за дело. У нас мало времени. Ничтожно мало.

«…Не поднялась рука предать Новикова суду военного трибунала. В той строгой обстановке, в какой мы жили, не каждый бы смог держаться, как младший сержант. Ведь его поступок был вызван чувством оскорбленной гордости. Не своей лично, нет. Я расцениваю это значительно объемнее… Это одно из проявлений любви к Отечеству — не на словах, а на деле…

Долго я оставался на 15-й заставе, не знаю почему, но просто взять и уехать не мог. Было чувство, что покидаю этих людей навсегда…»

(Свидетельство А. Кузнецова)