— Без должной практики.

— Не имеет значения. Практика — дело нажитое. Одним словом, грамотный. Образованный, значит. Не то что мы. Верно?

— Гм… Грамотный, конечно. К чему столько вопросов, Ведерников?

— К тому, что ещё один задам. Вы сами-то верите?..

— В бога — нет.

Ведерников вдруг зыркнул в упор. Глаза у него были зелёные, как у кошки.

— Я же не шуточки шучу, младший сержант. Я всерьёз. Сами, спрашиваю, верите, что немцы на отдых сюда прибывают?

Первым желанием было прекратить разговор — это не его, командира отделения, дело комментировать, а то ещё больше — ставить под сомнение официальное сообщение печати. Он не вправе обсуждать с бойцом заявление ТАСС. И тем не менее сдержался от резкого ответа.

— Верю, — ответил с запинкой.

— Ага, видишь! — обрадованно воскликнул парень, вдруг перейдя на «ты». — Так чего тогда все ваньку валяют, чего, спрашивается?

— Постойте, Ведерников! Я вам не сказал ничего такого. И вообще, давайте кончать разговор.

Но Ведерникова уже было не остановить:

— Ты-то, зачем тумана напускаешь, младший сержант?

— Чепуха.

— Напускаешь. Ты первый. И политрук. И начальник заставы. Чего ты, Новиков, лазаря поёшь? Моё дело, конечно, последнее, как у телка… Но я хоть маленький, а с понятием человек и с глазами. Зачем обманывать?

— Ну кто вас обманывает, Ведерников? Болтаете ерунду всякую. И что я могу сказать, кроме того, что официально сообщают газеты? Не наше дело рассуждать. А придётся воевать, будем. Никуда не денемся.

Ведерников тем временем закурил, несколько успокоился, но все же стоял на своем:

— Ерунда получается, младший сержант. Настоящий самообман. Немцы не просто так припожаловали за тыщу вёрст киселя хлебать. Что, им другого места для отдыха не отыскалось, окромя советской границы?

Наверное, сказав это, Ведерников, ждал возражений, думал, одернет младший сержант — как-никак хоть маленький, а командир отделения, поставленный над ним. По долгу службы обязан хотя бы дружеским тоном сказать: «Придержи язык, парень. Для дискуссий ты выбрал не самое удачное время». Новикову не пришлось гасить в себе уязвленное самолюбие или перебарывать вспышку, потому что мысли бойца были сродни его собственным, если не в буквальном смысле, то, во всяком случае, схожи.

— Как твой сын растёт? — спросил Новиков. — Что из дому получаешь?

— Растёт, — неопределённо ответил Ведерников. — Что дома? Известно, без хозяина — не сахар. А тут ещё…

Новиков не услышал, как после «тут ещё» боец выматерился — с сопредельной стороны с устрашающим ревом и свистом неслась прямо через границу девятка истребителей с крестами под крыльями, промчалась низко, обдав гарью, заставив прижаться к земле. Нахально летели. Как к себе домой. Знали: не пальнут по ним даже из пистолета, а если паче чаяния вынудят приземлиться на советском аэродроме, то пожурят и отпустят.

Чтобы не спровоцировать военный конфликт.

Два года службы научили Новикова кое в чем разбираться. Многое понимал и соглашался с объяснениями старших, например, с тем, что необходим выигрыш во времени, но хоть убей, не понимал, не мог взять в толк, почему надо ждать, пока по тебе ударят, чтобы лишь тогда ответить ударом. Ведь не сегодня-завтра, так через месяц нападут фашисты. Чтобы понять эту непреложную истину, достаточно маленького треугольничка в петлице гимнастёрки.