В ту минуту, когда он стал отвязывать чалку, от ближнего хутора выскочил мотоцикл с зажженной фарой, круто развернувшись, остановился неподалеку от воды; яркий сноп света резко ударил по ней, стал шарить, медленно смещаясь к лодке.

— Ложись! — запоздало приказал Иванов и спрыгнул на мокрый песок.

Новиков лёг.

Пучок света скользил по воде, сантиметр за сантиметром ощупывая морщинистую от ряби поверхность, поднимался к обвалистому срезу берега, перемещался и под углом ложился на воду, высветливая её до самого дна и неумолимо приближаясь к утлой лодчонке.

Лёжа рядом со старшим лейтенантом, Новиков слышал его частое прокуренное дыхание, с опаской следил за полосой электрического огня, в которой клубился туман и роилась мошка, невесть откуда налетевшая так густо, словно бы падал мартовский снег; полоса приближалась; почти вжавшись в мокрый песок, младший сержант стал отползать назад, за лодку, покуда не уперся ногами в берег.

Что-то до омерзения гадкое и постыдное ощущал он в боязни обнаружить себя, в необходимости лежать раздавленной курицей, лежать под тихое бормотание реки и стрекот немецкого мотоцикла с вытаращенным циклопическим глазом и безропотно ожидать…

Ожидать — чего?..

Вместе с проникающим к телу влажным холодом в сознание вливался обжигающий стыд, наполнял сердце и мозг — всё существо до последней клеточки, не оставляя места сбивчивым мыслям, рассудочному повиновению.

Новиков в эту минуту почти ненавидел себя и старшего лейтенанта, уже не в силах был слушать тяжёлое, с посвистом дыхание своего осторожного командира, и если раньше, до сегодняшней ночи, старался гасить возникающее в себе недовольство и всегда его перебарывал, то сейчас совершенно не мог совладать с ним.

«До каких пор? — возмущался он. — Разве я не на своей земле?!..»

От гнева было трудно дышать; тихое бешенство словно бы стало отрывать вжатые в песок руки, ноги, приподняло над лодкой, и Новиков на секунду ослеп от ударившего в глаза яркого света.

— Ложись! Ты что делаешь?!.

Вряд ли услышал он слова Иванова, как, должно быть, не услышал свои.

— Я на своей земле…

Но прежде чем успел по привычке произнести звание Иванова, тот возник рядом с ним в полосе света, рука его потянулась к застёгнутой кобуре и сразу отдёрнулась.

— Спокойно, младший сержант. Не паниковать.

Слова донеслись, как сквозь вату, их заглушил хохот. Единственный выстрел, прозвучавший от мотоцикла, отнесло и рассеяло мощной струей спёртого воздуха, ударившего из простреленной лодки.

— Сволочи! — прорычал Новиков.

Всей силой сконцентрированной в себе ненависти он рванул автомат к подбородку и, совершенно не помня себя, поддавшись безраздельно властному чувству гнева, нажал на спусковой крючок автомата; и снова не услышал ни звона разбитой вдребезги фары, ни возмущённого возгласа старшего лейтенанта:

— Что ты… ты натворил, Новиков!..

В наступившей тишине слышен был топот убегающих немцев.

«…Голяков позвонил, и по тону его стало понятным: случилось из ряда вон выходящее. У меня, признаюсь, дрогнуло сердце… В самом деле случилось: младший сержант Новиков, один из самых дисциплинированных командиров, стрелял по немцам, бил по их мотоциклу, по их территории. По тогдашним временам и по той обстановке это было подсудное дело… Не знаю, что меня удержало от написания в округ срочного донесения. Что теперь выдумывать!.. Не знаю — и всё. Решил: лично подъеду и разберусь на месте… В общем, не поднялась рука на такого сержанта — уж больно хорош был, чист, во всех смыслах чист… Пришлось мне в эту ночь дважды поднимать с постели начальника пограничных войск округа — первый раз просить санкцию на возвращение Богданьского домой, в Польшу, второй — согласиться с моим решением не судить Новикова. Генерал не стал возражать…»