— Хочешь попробовать?

В голосе проскользнуло излишние воодушевление, и мне захотелось умереть. Что я делаю? Она же старше меня. Небось, года на три, не меньше. Ну я и псих.

Я попробовал сдать назад.

Вдруг она смутилась?

— Я бы пошел с тобой, если хочешь. Если боишься. Я не против.

Она засмеялась, и у меня словно нож убрали от горла.

Взяв меня за руку, она повела к карусели.

Словно в тумане я купил билеты, и мы сели в кабинку. Все, что я помню — прикосновение ее руки, теплой и сухой, несмотря на вечернюю прохладу, ее тонкие и сильные пальцы. Это, и мои покрасневшие щеки, напоминали мне, что я, двенадцатилетний мальчишка, катаюсь на карусели с почти уже взрослой женщиной.

Пока карусель загружалась, вернулась давняя проблема — что же сказать? Я решил помалкивать. Похоже, Мэг это устраивало. Ее все устраивало. Она просто расслабилась и наслаждалась видом сверху, разглядывая людей и весь карнавал, ощетинившийся лучами фонарей. Она медленно раскачивала кабинку взад-вперед, улыбалась и мурлыкала под нос какую-то песенку.

Потом колесо закрутилось, и она захохотала, и я подумал, что это был самый прекрасный, самый счастливый смех из всех, что я слышал, и почувствовал гордость, что пригласил ее, что сделал ее счастливой, и что благодаря мне она смеялась так весело.

Как я уже говорил, колесо крутилось быстро, наверху стояла тишина, и шум карнавала оставался внизу, словно запечатанный, а, спускаясь, ты снова погружался в карнавал, а потом — возвращался в тишину; шум быстро отступал, а наверху ты словно делался невесомым и хватался на мгновение за поручни, страшась вылететь наружу.

Я посмотрел на ее руку на поручне, и тут заметил кольцо. В лунном свете оно казалось тонким и тусклым. И искрилось.

Я притворялся, что любуюсь видом, но на самом деле любовался ее улыбкой, восторгом в ее глазах и тем, как ветер треплет блузку на ее груди.

Наша поездка достигала кульминации, пика своей восхитительности, колесо завертелось быстрее, а я смотрел на нее, на ее милое личико, проносящееся сквозь звезды, а потом — на фоне темного здания школы и бледно-коричневых ярмарочных палаток; ветер уносил назад ее волосы, а потом — когда мы снова поднимались вверх — опять бросал их на напудренные щеки, и я внезапно почувствовал, что те два или три года, когда она уже жила, а я — еще нет, были ужасной, непомерно тяжелой иронией судьбы, словно проклятием, и подумал, как нечестно, что я мог разве что покататься с ней на карусели и все, совсем нечестно.

Но все прошло. К концу поездки осталось только удовольствие. Я наслаждался, а она выглядела такой счастливой, такой живой!

Ко мне вернулся дар речи.

— Понравилось?

— Боже, очень! Продолжай в том же духе, Дэвид.

— Ни за что не поверю, что ты никогда не каталась.

— Родители… ну, они всегда хотели нас куда-нибудь свозить. В «Палисадес» или еще куда. Но, видно, так и не нашли времени.

— Я слышал… об этом. Мне жаль.

Ну вот. Я сказал это.

Она кивнула.

— Хуже всего — скучать по ним, понимаешь? И знать, что они никогда не вернутся. Иногда забываешь, будто они в отпуске или еще где-то, и думаешь: ну-у, хоть позвонили бы. Скучаешь. Забываешь, что их нет. Забываешь обо всем, что вообще произошло за последние шесть месяцев. Разве это не странно? Как чокнутая! А потом опомнишься... и все возвращается. Я часто вижу их во сне. И там они всегда живы. Мы счастливы.