– К кому? – переспросил сэр Гийом.

Томас устремил взгляд на зеленую стеклянную чашу. Он слышал, что Грааль, хранящийся в кафедральном соборе Генуи, сделан из зеленого стекла и никто не верил, что он настоящий. Уж не тот ли самый это Грааль? Или другая подделка из такого же зеленого стекла?

– Человек, у которого я его забрал, – ответил лучник, – был братом кардинала Бессьера. Спрашивается, что он делал в Кастийон-д’Арбизоне, если уже нашел Грааль? Он должен был отвезти его в Париж или Авиньон.

– Господи Исусе! – воскликнул сэр Гийом. – Ты хочешь сказать, он ненастоящий?

– Есть только один способ это выяснить, – ответил Томас и высоко поднял чашу.

Он увидел крохотные капельки золота на стекле и подумал, что вещь эта красивая, изысканная, безусловно древняя, но настоящая ли?

Лучник поднял руку еще выше, продлил на миг ожидание и уронил сосуд на пол.

Зеленое стекло разбилось на тысячу осколков.

– Господи Исусе, – пробормотал сэр Гийом. – Господи, черт побери, Исусе!

На другое утро после пожара, от которого сгорела бо́льшая часть Кастийон-д’Арбизона, появились первые покойники. Некоторые умерли ночью, некоторые на рассвете, и священники ходили из дома в дом с облатками, чтобы дать последнее напутствие и прочесть отходную. Поднялся громкий плач, который в конце концов разбудил Жослена. Он сердито приказал оруженосцу немедленно прекратить это безобразие, однако оруженосец, спавший в углу его комнаты на охапке соломы, был весь потный и трясся в ознобе, а на лице его высыпали темные нарывы, при виде которых граф поморщился.

– Убирайся! – рявкнул он и, видя, что молодой человек даже не шевельнулся, с сердитой бранью вытолкал его взашей.

Жослен оделся сам, натянул штаны и поверх полотняной рубашки кожаный колет.

– Ты-то не заболела? – спросил граф девицу, делившую с ним постель.

– Нет, монсеньор.

– Тогда подай мне бекон, хлеб и подогретое вино!

– Подогретое вино?

– Ты же служанка, не так ли? Вот и обслужи меня, черт возьми, а потом прибери этот хлам.

Он указал на постель оруженосца.

Граф натянул сапоги и только тут сообразил, что не был разбужен пушечным выстрелом, раздававшимся обычно с первыми петухами. Глина в стволе за ночь прекрасно затвердевала, а Джоберти считал, что как раз на рассвете выстрел наносит наибольший ущерб. Но сегодня утром пушка почему-то молчала.

Жослен размашистым шагом направился в гостиную, громко призывая пушкаря.

– Он болен, – откликнулся вместо итальянца Ги Вексий. Он сидел в углу комнаты, точил нож и, очевидно, поджидал Жослена. – Это зараза.

Жослен застегнул пояс с мечом.

– Джоберти заболел?

Ги Вексий вставил нож в ножны.

– У него рвота, монсеньор. Он потеет, в паху и под мышками появились вздутия.

– Неужто его люди не могут выстрелить из этой проклятой пушки без него?

– Наверное, могут, да только они почти все тоже слегли.

Жослен уставился на Вексия так, словно не верил своим ушам:

– Пушкари? Все слегли?

– Не только они. Похоже, болеет уже половина города, – промолвил Вексий, вставая.

Он умылся, облачился в чистую черную одежду и смазал маслом длинные черные волосы, так что они, как прилизанные, облепляли узкий череп.