Только теперь боярич позволил себе обернуться к остальным ближникам. Отроки — даже братья — не отрывали от него глаз, словно завороженные. Мишке на миг стало не по себе: такие вера и преданность отражались сейчас в этих взглядах — и ни тени сомнения. Но только так и надо было!

Илья глядел на молодого сотника серьезно и, похоже, даже подтянулся, словно в строй встал. Егор, как всегда, оставался невозмутим, но в целом, кажется, своего подопечного одобрял, а вот Никифор о чем-то глубоко задумался, причем с таким видом, словно его кобыла вместо привычного навоза стала вдруг нестись яйцами.

— Ну, и что мне теперь с вами делать?

Роська побледнел до прозрачности, Матвей же, напротив, покраснел, но злились они не на сотника и не на товарища, стоявшего рядом, а на себя самих, и напрягались от тяжести той вины, которую повесил на них Мишка. Родившиеся неизвестно где, воспитанные один полу-пиратами на ладье, другой вообще черт знает кем и как, прошедшие в буквальном смысле огонь и воду, они оба сейчас оказались в состоянии «Лучше в петлю», ибо за последние полгода незаметно для самих себя срослись с родом Лисовинов, что называется, до самых печенок.

— Раз я сам вас назвал ближниками и советниками, и пока не разжаловал, — Мишка подчеркнул голосом это «пока», увидел, как пацаны удивленно вскинули головы, и слегка развел руками, как бы извиняясь за такой недосмотр, — то сейчас вашего совета и спрашиваю. Сами напортачили — сами и наказание себе теперь выбирайте, по вине.

Сомнений, что сотник измыслит нечто доселе невиданное, отроки не испытывали, лишь обреченно приготовились выслушать ужасный приговор, а посему, услышав вердикт боярича, ошарашено замерли — Роська так и вообще с приоткрытым ртом. Не то что придумать что-нибудь вразумительное, но даже более-менее осмыслить сказанное им вряд ли бы сейчас удалось — Мишка в этом не сомневался, сочувствия к страданиям воспитуемых не испытывал, и его иезуитское предложение являлось всего-навсего частью воспитательного процесса.

Первым оставил всякую надежду справиться со столь сложным поручением поручик Василий. Сглотнув, он выдавил из себя вполне логичное признание:

— Нету такого наказания…

— Что?! — грозно сдвинул брови сотник. — Как отвечать положено?!

С видом христианского мученика, влекомого на растерзание львам, Роська привычно вытянулся и отчеканил:

— Никак нет, господин сотник! Ничем нельзя искупить!

— Смертью только… — неожиданно брякнул Мотька; спохватившись, тоже вытянулся как на плацу и отрапортовал, не менее браво. — За то, что на брата руку поднял — смерть!

— Готовы искупить! Сами… — подхватил Роська, обретая уверенность от подсказки.

Протяни ему сотник кинжал или меч, поручик Василий и впрямь наплевал бы на спасение души и все заповеди отца Михаила, ибо честь воина превыше всего. Как у самураев, о которых он и слыхом не слыхивал, но родство с которыми ощутил. И Мотька туда же, с ним вместе — и рука не дрогнет что у язычника, что у христианина.

«Довольны, сэр Майкл? Вы им про наказание, а они вам про искупление… Твою ж мать, они и в самом деле готовы! Вы ЭТОГО хотели? Вот они — ваши пассионарии, вашими руками слепленные! Придурок! Управленец гребанный! Они же не просто так — они ЗА ТЕБЯ сейчас готовы умереть, а Роська, хоть и верит искренне, как тебе никогда не уверовать, служение тебе поставил превыше спасения души.