— Бать, ты о чем таком говоришь-то? Какой распыл?

— А такой распыл, доченька, что по всем раскладам ты у нас пособница бандитская получаешься, а через тебя и все мы. Мне вчера Рябушкин картину обрисовал да условие поставил — либо я твоего хахаля сдаю, живого или мертвого, ему все едино, либо он всю нашу семью в тюрьму сажает. Он мне даже винтарь выдал!

— А за что нас в тюрьму-то? — фыркнула Фроська. — Мы никого не убили, не ограбили.

— Так половина Демьянки в тюрьме — тоже никого не убили, и не ограбили. Власть придумает, за что посадить. А ты тут колечками да сережками трясла, платочком новым да юбочкой. А ведь все это на краденые деньги куплено или с мертвецов снято, а? Слышь, Иван снял небось с какой-нибудь мертвой девки сережки да моей дуре подарил?

— Я, Арсентий, ни в баб, ни в стариков, отродясь не стрелял. И с трупа всего один раз сапоги снял — и то с австрийца.

— А кой хер разница — ты стрелял, подельнички твои? В Романове кто хозяйку убил, не ты? Старуху из монастыря кто зарезал, опять не ты? Отец с матерью в тюрьме по твоей милости, я про остальных-то не заикаюсь. Я ведь, Иван, раныпе-то очень тебя уважал. Еще когда ты на службе был, фотокарточки твои смотрел, письма слушал. Гордился, что кавалер георгиевский. И Фроську замуж за братана твоего отдал. И свойственники мы с тобой. В семнадцатом землю делил по справедливости. А что ж теперь получается? Какой ты на х… герой? Бандит ты, с большой дороги. Хреново тебе было? Так всем хреново, но мы-то терпели, землю пахали, а ты убивать пошел!

— Ладно, Арсентий, твоя взяла, — не стал спорить Иван. — Мои это люди были, с меня и спрос. Стреляй, я даже сопротивляться не стану. Смотри…

Иван отшвырнул револьвер в сторону, приобнял Фроську за плечи, наклонился к ее уху:

— Все верно твой батька говорит. Убийца я и бандит. Уходи. Посмотрев в глаза Арсентия, попросил:

— Бабу не трогай, пусть уходит. Только вначале ствол опусти, а то стрельнешь сдуру, застрелишь родную дочь. Забирай!

Если бы Иван захотел прикончить Арсентия или сбежать, лучшей минуты ему было бы не сыскать. Но что-то вдруг надломилось в душе Ивана. Может, так оно и лучше? Зачем Фроське ломать жизнь из-за него?

Он стоял, дожидаясь, пока отец не выкинет дочь за дверь, и не заткнет собой проем. Фроська кричала, колотилась в крепкую спину отца, но сдвинуть того с места не могла. А потом ее кто-то схватил, начал оттаскивать, и крики стали глуше — верно, Арсентий пришел не один, с сыновьями.

— Да, вот еще, — кивнул Иван на валявшийся револьвер. — Ты потом не забудь из нагана моего шмальнуть пару раз. Вон хоть в порог, хоть в дверь, но чтобы пуля была видна.

— Это еще зачем? — не понял Арсентий.

— Затем, дурья твоя башка, что Рябушкин тебя потом арестует — скажет, что самосуд устроил. А так станешь всем говорить, что попытался бандита задержать, но не сумел, пришлось пристрелить. И все законно выйдет.

— Вот, значит, ты какой, Иван Афиногенович, — с уважением сказал Арсентий, упирая приклад в плечо и прищуривая левый глаз. — Фроську, стало быть, по-настоящему любишь?