Я вспомнил об Изабель, как она лгала мне, чтобы я не волновался, как она готовила мне еду, гладила меня.

— Нет, — сказал я. — Он поддерживает его. То есть меня.

— А Гулливер? Что с ним? Она настропалила его против тебя, да? Из-за музыкальной группы, в которой он хотел играть. Но ты прав, дорогой. Не нужно ему водиться с плохими компаниями. Особенно после всего, что он натворил.

— Группа? Не знаю, мать. Не думаю, что проблема в этом.

— Почему ты говоришь мне «мать»? Ты никогда так меня не называл.

— Но ты же моя мать. А как надо?

— Мама. Просто мама.

— Мама, — проговорил я. Это слово звучало причудливее остальных. — Мама. Мама. Мама. Мама. Мама, послушай, мне нужно знать, разговаривал я с тобой в последнее время или нет.

Она не слушала.

— Жаль, что нас нет рядом.

— Приезжайте, — сказал я. Мне было интересно посмотреть, как она выглядит. — Приезжайте прямо сейчас.

— Если бы мы не жили за двенадцать тысяч миль…

— Ага, — сказал я. Расстояние не показалось мне таким уж серьезным расстоянием. — Тогда приезжайте после обеда.

Мать рассмеялась.

— Чувство юмора тебе не изменяет.

— Да, — согласился я. — Я по-прежнему очень смешной. Послушай, мы с тобой говорили в прошлую субботу?

— Нет. Эндрю, ты что, потерял память? У тебя амнезия? Ты говоришь так, будто у тебя амнезия.

— Я немного сдал, вот и все. Это не амнезия. Врачи подтвердили. Просто… я очень напряженно работал.

— Да, да, знаю. Ты нам говорил.

— Так что я рассказывал?

— Что почти не спишь. Что не работал столько по меньшей мере со времен диссертации.

И тут она начала выдавать совершенно бесполезную информацию. О своей тазовой кости. Ужасные боли! Приходится принимать обезболивающие таблетки, но они не помогают. Разговор принимал сумбурный, почти тошнотворный характер. Мысль о продолжительной боли была мне непонятна. Люди гордятся достижениями в области медицины, однако для этой проблемы у них еще нет хоть сколько-нибудь удовлетворительного решения. Как и для проблемы смерти.

— Мать. Мама, послушай, что тебе известно о гипотезе Римана?

— Это та штука, над которой ты работаешь, да?

— Работаю? Работаю. Да. Я до сих пор над ней работаю. Хотя никогда ее не докажу. Теперь я это понимаю.

— О, милый, все хорошо. Не убивайся ты так. Слушай…

И рассказ о боли продолжался. Врач сказал матери, что ей необходима замена тазобедренного сустава. Протез будет из титана. Я чуть не ахнул, когда это услышал, но не стал рассказывать ей о некоторых свойствах титана, поскольку людям, очевидно, еще не было об этом известно. Придет время, сами узнают.

Потом она принялась рассказывать о моем отце, у него ухудшается память. Врач запретил ему водить машину, и оставалось все меньше надежды, что он допишет книгу по макроэкономической теории, которую надеялся опубликовать.

— Поэтому я так волнуюсь за тебя, Эндрю. Ведь я же говорила на той неделе, доктор советует сделать тебе сканирование мозга. Такое иногда передается по наследству.

— Ага, — сказал я.

Я правда не знал, что еще от меня требуется. Если честно, мне хотелось прекратить разговор. Родители явно ничего не знали. По меньшей мере матери я не говорил, а мозг отца, как видно, находится в таком состоянии, что информация в нем надолго не задерживается. А еще, и это самое важное, — разговор с матерью меня угнетал. Он заставлял меня думать о человеческой жизни в таком разрезе, в котором думать о ней не хотелось. Получалось, что с возрастом жизнь человека становится все страшнее. Ты рождаешься с маленькими ручками и ножками и безграничным счастьем, а потом ножки и ручки растут, а счастье медленно испаряется. С подростковых лет счастье уже норовит выскользнуть из рук, а начав падать, все быстрее летит в пропасть. От самого сознания, что оно может выскользнуть, его становится все труднее удержать, какими бы большими ни выросли руки и ноги.