Мамми работала в большом городе, в Эссене, в cabaret «La Chauve-souris». Страп… нет, стип… нет, стрип… ну, короче, танцевала она там, на сцене, у шеста…
И потому дома, в родном Гильзенштадте, она бывала не часто… делать ей там было нечего, да и скучно ей было в отчем доме!
— Богема… — закатывала глаза бабушка, а дедушка только сплевывал, непонятно за что на мамми ругаясь.
А папа? Вот дедушка и был Гансу за папу, а бабушка была за маму…
И старый, сорокапятилетний (на заводах Круппа — долго не живут) Фриц был великолепным отцом…
Бывало, придет из своего патронного цеха, где контрабандой от Антанты для русских камрадов химические снаряды люизитом снаряжает…
Товарищи его в гастштедт зовут, темный бир пить, а он нет, с внуком идет гулять, на реку — сияющую всеми цветами радуги от спущенных с завода отходов…
Идут рядышком старый и малый, и песни поют.
Все, что знал и умел в жизни Чарли, — он был обязан своему деду…
Любил ли Чарли деда? Да как вам сказать… любите ли вы воздух, которым дышите?
И не только любил, но и очень уважал. И на всю жизнь запомнил, как однажды дед сказал ему:
— Внучек! А фюрер-то был прав! С русскими надо дружить. Теперь мы этих лимонников да лягушатников уделаем одной левой. А полячишки? Что полячишки… Это же Дерьмо Европы…
Так оно потом и вышло… По дедову слову…
И вот теперь Чарли держал письмо из далекого, милого дома. Так сказать, привет из Фатерлянда.
Хорошее такое письмецо:
«Мой дорогой мальчик! Я знаю, что это письмо тебя, конечно, расстроит. Но ты у меня уже взрослый и мужественный. Надеюсь, что именно таким я тебя и воспитал…
Ганс, ты помнишь дядю Эриха из Kyffhauuserbund?
Он тебе еще давал поиграть своим стальным шлемом, старый брудер… мы с ним в одном штурмовом отряде под Верденом сражались.
Так вот, он сейчас служит в Geheime StaatsPolizei…
Информированный человек. И вот он мне сообщил по секрету, что в отношении меня пришла разнарядка… пришел ко мне тайно ночью, предлагал мне бежать! Это мне-то?!
Странно, всю жизнь я ощущал себя не просто немцем, а даже и пруссаком…
И никогда я не думал о себе, как о еврее… Другие, к сожалению, вполне официальные лица думают обо мне иначе, как оказалось.
Я принял решение, мой мальчик.
И сейчас, когда ты читаешь это письмо, — знай, что из-за меня у тебя уже никогда не будет никаких неприятностей.
Твоя бабушка Эльза решила сделать это вместе со мной. Ее протестантский Бог ее простит. Она верная и добрая жена и не хочет остаться без меня одна.
Я ее было отговаривал, но ты же знаешь свою упрямую бабушку? Всю жизнь я с ней промучился…
Завещание я оформил надлежащим образом, доктор Функ, наш нотариус, тебе напишет.
Извини, что достанется тебе маловато, но это, увы, все, что мы с твоей бабушкой за всю нашу жизнь скопили… да и то, это больше заслуга моей любимой жены. Пфенниг к пфеннигу откладывала.
Хотя бы крыша у тебя над головой есть, когда ты вернешься с войны. И то хорошо. Это большое дело, поверь мне! Наш домик я на всякий случай застраховал. Мало ли, а вдруг лимонники нас бомбить станут? Домишко-то рядышком с Заводом.