Истек срок основной, а потом и резервной явки, но он так и не появился у Осадчего. Выждав сутки, Дырман решил рискнуть сам выйти на связь с Миклашевским. Оставив Кумпана на явочной квартире, он и Седов вышли в город и, избегая комендантских патрулей, добрались до расположения 437-го батальона РОА. Потолкавшись на блошином рынке, они задержались в харчевне Самусенко, которую облюбовали власовцы. В ней было непривычно малолюдно, пошли четвертые сутки, как весь личный состав батальона находился на казарменном положении. Завсегдатаи харчевни только и говорили, что о нашумевшем бегстве в лес к партизанам двух взводов и о приезде специальной комиссии из Варшавы. Она занялась расследованием происшествия. В сложившейся ситуации Дырману ничего другого не оставалось, как передать Осадчему указание Центра для Миклашевского и покинуть Смоленск.

Тем временем обстановка в 437-м батальоне РОА все более накалялась. Машина расследования ЧП, запущенная варшавской комиссией, набирала обороты и втягивала в себя все новых подозреваемых. 22 августа в кубрик Миклашевского вломились оберштурмфюрер Блюм и шарфюрер Шрайбер, за их спинами проглядывала мрачная физиономия командира батальона майора Беккера. Они перевернули все вверх дном. Шрайбер в поисках доказательств не поленился перетряхнуть в шкафу нижнее белье и сунуть нос в карманы старых брюк, служивших половой тряпкой. Отсутствие улик не остановило Блюма. Несмотря на заступничество Беккера, упрямый эсэсовец потребовал арестовать «агента большевиков». Под усиленным конвоем Миклашевского отправили на гауптвахту.

Она располагалась на территории батальона, под нее переоборудовали бывшее овощехранилище. Ее стены, казалось, навсегда пропитались тошнотворным запахом гнилой картошки и брюквы. В камере уже находились замкомвзвода Сацукевич и командир отделения Бобылев. Кровоподтеки и заплывший левый глаз Бобылева говорили о том, что Блюм и его бульдоги не выбирали средств. После допроса бедняга едва держался на ногах, хватался за правый бок – ныли отбитые почки, а с запекшихся от крови губ срывались глухие стоны.

«Неужели, конец?» – с тоской подумал Миклашевский, и сердце замерло в когтистых лапах страха.

– Игорь, дай пить, – как сквозь вату, донесся до него голос Бобылева.

– Сейчас, сейчас, Петя, – встрепенулся Миклашевский, отстегнул от пояса фляжку с водой и передал Бобылеву.

Тот выпил до дна, в изнеможении отвалился к стене и закрыл глаза. В камере надолго воцарилось гнетущее молчание. Первым не выдержал Сацукевич, перебравшись ближе к Бобылеву и косясь на дверь, спросил:

– Петро, а кого они подозревают?

– Всех, а тебя, Вовка, особо, – предостерег Бобылев.

– А меня за шо?! Я ту бисову листовку мельком бачил, – всполошился Сацукевич.

– Это ты, Блюму кажи. Живодер! Кишки на руку наматывает.

Кровь схлынула с лица Сацукевича, и через мгновение он обрушился с проклятиями на Головко.

– От же подлюка, Ромка! С него, гада, все началось!

– Ему-то че, в лес смылся, а нас к стенке поставят, – буркнул Бобылев.

– Нас-то за шо, Петро?!

– А за то, Вовка, шо Шрайберу не донесли.