Прежде Мэри ничего этого не замечала и была равнодушна к живой природе, если только та не вторгалась в ее мир, но теперь обнаружила, что остро воспринимает все то удивительное и прекрасное, что ее окружает: небо, землю, воду, животных, растения. Эту чуткость привил ей Тим в ту самую минуту, когда показал цикаду-хормейстера, поселившуюся в ветвях олеандра. Тим всегда находил и показывал ей какое-нибудь маленькое чудо природы – паука, дикую орхидею или крошечную мохнатую зверушку, и Мэри научилась не шарахаться в отвращении, а смотреть на них его глазами и видеть в них совершенные создания, которые тоже являлись частью планеты Земля, и, может, еще более важной, чем она.
Обеспокоенная и огорченная, Мэри ерзала на полотенце, пока не остановила взгляд на профиле Тима, словно выгравированном на фоне перламутрового вечернего неба: размытый контур обращенной к ней щеки, невидимый глаз в потемневшей глазнице, рот – само воплощение печали. Тим пошевелился, и в неярком свете Мэри заметила блестящие крошечные капельки, повисшие на его ресницах и стекающие по лицу.
– Бог мой, Тим! – вскричала она. – Мальчик мой родной, не плачь, не плачь! Что с тобой, из-за чего ты так горюешь? Почему ты не хочешь мне рассказать? Ведь мы с тобой добрые друзья.
Рон говорил, что раньше Тим часто плакал: громко, взахлеб, с завыванием, как ребенок, – но в последнее время оставил эту привычку. Теперь, по словам Рона, если что-то трогало его до слез, а это случалось крайне редко, он плакал тихо, украдкой. Вот как сейчас, подумала Мэри. Интересно, сколько раз он сегодня плакал тайком от нее – когда ее не было рядом или когда она не замечала его, потому что была чем-то занята?
Слишком расстроенная, чтобы отдавать отчет в своих действиях, мисс Хортон тронула Тима за руку, стараясь утешить. Он тотчас же повернулся к ней и, прежде чем она успела отпрянуть, положил голову на грудь и прижался, обхватив руками, будто маленький зверек, ищущий убежища. Она обняла Тима за спину и опустила голову, щекой касаясь его волос.
– Не плачь, Тим, не надо, – прошептала Мэри, целуя его в лоб.
Укачивая Тима, она думала только о том, что нужна ему. Тим льнул к Мэри, пряча лицо у нее на груди, словно верил, что ей под силу защитить его от невзгод. К такому откровению Мэри не была готова. Она даже мечтать не могла о том, что жизнь подарит ей мгновение столь же сладостное, сколь и мучительное. Спина под ее ладонью была прохладной и гладкой, как атлас; небритая щека корябала кожу, словно мелкий наждак.
Поначалу неохотно и неловко Мэри крепче прижала Тима к себе. Продолжая одной рукой обнимать его за спину, вторую она положила ему на голову, пальцами зарываясь в густые волосы, которые источали слабый запах соли. И словно не было сорока трех лет пустого существования, в котором не находилось места любви. Но это не имело значения, потому что все эти годы компенсировала одна минута блаженства. И если впереди Мэри ждали еще сорок три года столь же унылого бытия, это тоже было не важно. Во всяком случае, сейчас.
Вскоре Тим перестал всхлипывать и замер в ее объятиях. Лишь едва ощутимое дыхание свидетельствовало о том, что он жив. Мэри тоже сидела не шелохнувшись, ибо интуиция ей подсказывала – стоит одному из них пошевелиться, и очарование момента исчезнет. Бесконечно счастливая, Мэри прикоснулась губами к его волосам и закрыла глаза.