Много воды утекло с тех пор, когда боль была неотъемлемой частью жизни Мэри. Вернувшись в мыслях в далекое прошлое, она вспомнила маленькую девочку в сиротском приюте, которая тихо плакала в подушку, пока не засыпала со слезами на глазах. Как же одиноко ей тогда было! Так одиноко, что она жаждала вечного успокоения. Говорят, ребенок не способен постичь явление смерти, не может ее желать, но Мэри Хортон по собственному опыту знала, что это не так. Ее память не хранила тепла дома, любящих объятий, людей, которым она была бы нужна. В одинокой душе мисс Хортон жила абсолютная пустота, ибо Мэри не могла хотеть того, чего в ее представлении не существовало. Она думала, что причина ее несчастной жизни – внешняя непривлекательность. Эта боль появилась в тот день, когда сестра Томас, которую Мэри обожала, променяла ее на ребенка более милого и симпатичного.
И пусть мисс Хортон была дурнушкой, зато обладала могучей силой воли. Мэри нещадно муштровала себя, и к тому времени, когда ей исполнилось четырнадцать лет и пришла пора покинуть сиротский приют, уже полностью владела искусством подчинять и обуздывать эмоции. Всякие чувства стали чужды ее натуре. Ей хватало той радости, которую она получала от добросовестного выполнения работы и умножения своих накоплений. Нельзя сказать, что это было пустое удовольствие, но оно не придавало ей ни мягкости, ни душевного тепла. Нет, ее жизнь не была бессодержательной или бесцельной, но в ней совершенно не находилось места для любви.
У нее не было материнского инстинкта, она не желала найти спутника жизни, поэтому Мэри не могла оценить природу своей любви к Тиму. В действительности мисс Хортон затруднялась даже определить, любовью ли зовется то, что она чувствует к нему. Он просто стал средоточием ее бытия. Он врывался в ее мысли по тысяче раз на дню, и если она про себя произносила его имя, то невольно улыбалась или испытывала душевную боль, словно Тим жил в ее сознании как некая самостоятельная данность, абсолютно отличная от реального человека.
Сидя в сумраке гостиной, она смотрела на Тима и понимала, что ей уже не к чему стремиться: он воплощал в себе все, о чем она когда-либо мечтала. Те несколько часов, которые прошли с их первой встречи и до того мгновения, когда она узнала, что Тим страдает слабоумием, Мэри еще чего-то ждала от него, но, узнав правду, оставила всякую надежду и довольствовалась самим фактом его существования. Тим околдовал ее, и это единственное приходившее ей на ум слово, которое хоть как-то передавало ее состояние.
Всю жизнь Мэри безжалостно подавляла в себе всякие порывы и томления, свойственные женщинам. Они никогда не овладевали ею, потому что она всегда ревностно избегала ситуаций, которые позволили бы им расцвести. Если какой-то мужчина казался ей привлекательным, она усердно его игнорировала; если какой-то ребенок своим смехом находил путь к ее сердцу, старалась сделать так, чтобы больше никогда его не видеть. Она как чумы чуралась физической стороны своей природы: запихнув ее в самый темный уголок сознания, отказывалась даже думать о ее существовании. «Сторонись неприятностей», – наставляли Мэри монахини в сиротском приюте. И Мэри Хортон сторонилась неприятностей.