Забыв, что он не должен шевелиться, а то разбудит Мэри, Тим повернулся к ней и, положив подушку повыше, принялся рассматривать. Завороженный, он старался запомнить каждую деталь ее облика, так непохожего на его собственный. Особенно поражали Тима ее груди, он не мог оторвать от них глаз. От одной мысли о них его охватывало волнение, а то, что он испытал, когда они соприкасались с его телом, вообще не поддавалось описанию. Ему казалось, что Мэри была устроена по-другому, специально для него; он не сознавал, что она такая же, как любая другая женщина. Она была его Мэри и целиком и полностью принадлежала ему, как некогда плюшевый мишка. Ее тело предназначалось для него одного, чтобы он, обнимая его, спасался от нашествия ночи, отгонял ужас и одиночество.

Папа сказал, что к Мэри никто никогда не прикасался, и то, что Тим подарит ей, будет для нее незнакомым. Тим лучше любого разумного мужчины понял, что на нем лежит огромная ответственность. В пылу охватившего его дикого, слепящего исступления он напрочь позабыл все, что говорил ему папа, но теперь, вспоминая, решил, что в следующий раз постарается не забыть. Тим был самоотверженно предан Мэри, и эта преданность, казалось, происходившая откуда-то извне, сочетала в себе благодарность, любовь и глубокое, умиротворяющее ощущение безопасности. С ней он никогда не чувствовал, что его оценивают и воспринимают как ущербного. Пусть у нее морщины и не очень упругая кожа, Тим не считал ее безобразной или нежеланной. Он был беззаветно влюблен, и в его глазах Мэри была прекрасна.

Поначалу, когда папа сказал ему, что он должен переселиться в дом в Артармоне и там в одиночку ждать приезда Мэри, Тим воспротивился, но папа запретил ему возвращаться на Серф-стрит. Целую неделю Тим ждал – с утра до вечера подрезал траву на газоне, выпалывал сорняки на цветочных клумбах, подравнивал кустарники, а ночами, включив свет во всех комнатах, чтобы изгнать демонов темноты, бродил по пустынному дому, пока не засыпал от усталости. «Тебе больше не место на Серф-стрит», – сказал папа. Тим умолял его поехать с ним, но тот ответил категорическим отказом. Теперь, размышляя об этом, Тим решил, что папа точно знал, как все будет. Папа всегда все знал.

Минувшим вечером в западной стороне грохотал гром и в воздухе ощущался жгучий землистый запах дождя. В детстве Тим до жути боялся гроз, но потом папа объяснил ему, что страх быстро пройдет, если выйти на улицу и понаблюдать, как зигзаги молний расчерчивают чернильное небо, а гром ревет, словно огромный невидимый бык. И Тим, растревоженный, приняв душ, как был голый, вышел на улицу наблюдать грозу. В доме рычащие призраки бросались бы к нему из каждой щели, но на террасе, где его тело поглаживал влажный ветерок, они не имели над ним власти. И постепенно Тим растворился в ласковой ночи, слился в бездумной целостности со всеми неразумными земными созданиями. Казалось, он различает в темноте каждый лепесток на каждом цветке, а пение всех птиц, какие есть на свете, наполняют его существо беззвучной музыкой.