Дом не похож на деревенский — скорее это заброшенный, затерявшийся на окраине маленький коттедж, двухэтажный, узкий, опоясанный верандами и пристройками. Быть может, архитектурные планы предполагали целый квартал таких особняков, для богатых, но что-то помешало осуществить эту затею — и остался один дом, отодвинутый к самой горе, к лесу, сиротливый, за которым наблюдают — издали, украдкой — невнятные, столь отличные от него карликовые и убогие топорные гаражи, бараки, мастерские и бог знает что еще. Между ними железнодорожные пути — прежде чем попасть в просторный двор, женщина пересекает их дважды, — но ветка, вероятно, заброшена; снег упразднил все цели и направления. Присутствие параллельных линий выдают лишь стрелки да редкие семафоры, которые торчат здесь подобно одноруким статуям, выставленным для гостей, в знак приветствия.

За окнами виден слабый свет, как раз такой, какой она не любит, всегда навевающий необъяснимую печаль. Лампочка максимум сорок ватт, под самым потолком. Свет для самоубийц.

Откуда-то появляется пес, большой, белый, на спине несколько черных пятен — должно быть, это он только что лаял, но теперь молчит и только для порядка старательно ее обнюхивает, после чего, вздыхая, ведет к крыльцу. Женщина оказывается в темных сенях. Пока она нащупывает выключатель, пес царапает внутреннюю дверь.

— Уже? Ты же только что вышел, — укоризненно произносит женский голос.

Тонкая полоска света падает на пол, касается ног гостьи.

— Ох, — испуганно шепчет голос. — Кто здесь?

Женщина пытается встать так, чтобы попасть в щель света.

— Извините, пожалуйста, я заблудилась, заплутала. Попала в аварию, ехала в сторону Клодзко и вдруг слетела в кювет, ударилась. Решила, что лучше кого-нибудь поискать…

— Вы заходите, а то холодно.

Большая кухня, посредине стол, у стены высокий белый буфет. Из-за стола неохотно поднимается пожилой мужчина в надетой поверх пижамы полосатой безрукавке. Перед ним стоит маленькая болезненного вида женщина в выцветшем лоснящемся халате. Гостья еще раз путано объясняется, повторяя: машину оставила, упала в кювет, ехала в сторону Клодзко, такая чудесная ночь, и наконец про Волосы Вероники. Старики смотрят на нее странным взглядом, смысла которого она не понимает: печаль ли это, покой, усталость?

Маленькая женщина стоит перед ней, словно контролер в ожидании входного билета; лицо с мелкими чертами краснеет от порыва ледяного ветра, ворвавшегося в открытую дверь, или, наоборот, от жара, которым пышет раскаленная докрасна плита. Достает из кармана бумажный носовой платок.

— Садитесь, — говорит она. — У вас на губах кровь.

Осторожно, скупыми уверенными движениями вытирает гостье рот.

— Вы целы? Хотите чаю? — спрашивает старушка.

— Да, конечно, с удовольствием. Чаю, чего-нибудь…

Мужчина помогает ей снять куртку, аккуратно складывает шарф.

— Вы ушиблись? Где-нибудь болит?

Эти простые вопросы кажутся женщине сложными и нелепыми. Она набирает в легкие воздуха, но вместо слов из груди вырывается плач.

— Я ударилась, машина влетела в сугроб. Я выкарабкалась и пришла сюда. Наверное, все в порядке, вроде бы я цела, да? Все двигается, вот, смотрите, — она улыбается и машет руками и ногами, словно петрушка.