Порой бездельный Вашингтон-сквер и затаившееся молчаливое Сохо надоедают мне, и я начинаю часто посещать Централ-парк, благо, он совсем под носом — пройти четыре улицы вверх, свернуть с Мэдисон на Пятую авеню, и я уже в Централ-парке. Обычно я иду до 67-68-й улицы вдоль парка и у детской площадки вхожу в парк. Я поднимаюсь по извилистой тропке в гору, захожу в ее дальний конец и ложусь, раздевшись, на горячие камни загорать. Это место в моем собственном географическом атласе называется Детская гора. Там я лежу, созерцая небеса и пентхаузы роскошных домов Пятой авеню, откуда торчат растения, и я предполагаю, какая там идет жизнь. Возле меня бегают дети, обычно это хорошие дети, попадаются и плохие — один мальчик, например, в течение более чем двух часов с дикой злобой ломал и рвал мой любимый куст на Детской горе. Я ничего не мог сделать, мне оставалось молча страдать, ибо рядом сидел отец этого кретина и поощряюще улыбался. Отец тоже был кретин. Когда они ушли, я встал и пошел расправил куст.

Еще в Москве поэт Сапгир рассказывал мне, что растения тоже очень страдают, что когда в комнату к растению вошел человек, убивший накануне в присутствии этого растения другое родственное ему растение, специальные индикаторы отметили ужас. Меня растения не боятся, но мне мало что удалось поправить после этого дьявола-мальчика.

Детская гора — мое обычное местопребывание в Централ-парке. Я пишу там стихи, и в то время как я это делаю, моя спина — задняя половина меня — медленно чернеет. Черней! Черней! — моя половина. Мне досаждают мухи. Ах, эти мухи — они кусают ноги Эдички Лимонова, такого молодого в свои годы и такого прекрасного. Естественно, что я большое животное и меня сопровождают мухи. И чего я на них злюсь! Они для меня, как шакалы льву — свита. А дома тараканы. Мои тараканы…

Я лежу, и бьют где-то часы. Где же еще — конечно, у зоопарка. Сколько времени? Двенадцать часов? Или сколько? Мой милый — время давно считается на стихи, но иногда ты спотыкаешься и говоришь: — Время 12 долларов и 35 центов, — или считаешь на страны: — Это были две страны тому назад, — или вообще не считаешь времени. Или на жен: — Это было при моей второй жене.

О, жаркое прекрасное солнце! Эдичка предпочитает тебя науке английского или даже любви, в которой он сейчас явно ущербный. Играет механическая музыка. Но где? Ах, забыл, в зоопарке.

Ох, эти мухи! Сквозь камень, потому что упираюсь в него членом, приходят мысли о тех ситуациях, в которых, расставив ноги, этой весной была моя жена. Только чувство жизни вызывает это во мне, только желание участвовать в кровавости мира, только желание играть в опасные игры.

Впрочем, я медленно сползаю по камню. Ящерица оскользается по камню. Пара, которая устроилась ниже, не видна. Мужчина в черном с гремящим поводком от собаки. Где собака? Что-то поднял — рассматривает в кустах. Не мешай моей свободе… Человек в спортивном костюме возле меня… — Что надо? — Нет, ничего. Идиот в черном разбил то, что рассматривал. Зачем? Идиот есть идиот. …Тишина. Нет. Мальчик. Дитя бежит — куда не знает — чуть не по мне. Сползаю. С одним кольцом на руке. То, что дала мать Елены, давно я уже снял. Ну его и их. Елену и ее мать.