– А со Стасиной миловидной английской старушкой совсем забавно, – усмехнулся Яков Семенович. – Это героиня фильма «Молчи в тряпочку». Никто не смотрел? Ваш божий одуванчик, Стася, – главная преступница и убийца. Не ожидали? В том-то и дело, что ночь не всегда черная, а снег – белый.

Он собрал портреты и стал совсем серьезным:

– А теперь, дорогие, вот вам одна загадка. Я над ней сам уже не первый день бьюсь.

Яков Семенович прошелся туда-сюда по читальному залу, выключил верхний свет, оставив только боковой, и зажег две свечи на рояле. Он делал это не торопясь, собираясь с мыслями, потом покопался в сумке и выудил оттуда ветхие исписанные бумажки.

– Это случилось во время войны, здесь, в О-жске, – Яков Семенович крутил в руке пожелтевший листок. – Город оккупировали нацисты. Вы, конечно, историю все знаете, как они расселились по квартирам и домам. Вам в школе, наверное, рассказывали. Так вот.

Голос Якова Семеновича звучал тихо и неторопливо в полутемном зале. За столом притихли, боясь пропустить хотя бы звук. Я всегда любила слушать даже больше, чем читать. Лет в девять у меня стало падать зрение, и врач посоветовал маме накачать мне побольше аудиокниг, чтобы я не читала и не играла во всякие гаджеты. Сначала я возмущалась, а потом мне понравилось: сидишь, слушаешь, а параллельно рисуешь что-нибудь. Я как будто переносилась в другую реальность, как будто оказывалась под зонтиком Оле-Лукойе, который медленно поворачивал его над головой, показывая разные сны.

Сейчас я снова прикрыла глаза и увидела трамвайный вагон, покачивающийся на рельсах. Запрыгнула в него, оставляя за запотевшим окном читальный зал со стульями, столами и всеми собравшимися, а трамвай, поскрипывая и позвякивая, вез меня назад, в прошлое. Цветные пейзажи сменялись черно-белыми, как в старом кино, а закадровый тихий голос Якова Семеновича оживлял увиденные картинки. И вот трамвай остановился. Какой это год? Сорок второй? Сорок третий? В голове всплывали школьные уроки краеведения. Я спрыгнула на замерзшую мостовую и поежилась от пронизывающего зимнего ветра. Было еще раннее утро, и силуэты зданий почти не различались в тумане. Но одно стало понятно сразу: вокруг лишь скелеты домов – выдолбленные, промятые, изувеченные останки. А улица-то знакомая: вот тут, слева, моя школа № 2, а справа – городская больница.

– Во время войны на месте школы устроили госпиталь, – услышала я издалека, – но его разбомбили в первый же день оккупации вместе со всеми ранеными. Зимой жители растапливали снег и пили эту воду. Жилые дома захватчики разбирали на блиндажи, в городе не было воды и электричества, а школы были закрыты. В подвале центральной аптеки устроили тюрьму, где и убивали обычных горожан, ну и за городом, на выгоне шли ежедневные расстрелы. Оккупация города закончилась 21 января 43-го года. В тот день стоял мороз…

Я снова увидела перед собой пустую разбитую улицу: прямо на дороге валялись перевернутые грузовики, мотоциклы, а в отдалении слышались одинокие выстрелы и пулеметные очереди. Но в одно мгновение все переменилось: голоса, топот солдатских сапог по заледенелой мостовой, выкрики со всех сторон. Солдаты открывали двери, стучали в закрытые ставни и кричали, кричали: