И ниже приписка:

«И не знала я – а Донгар за мной да кузнецом из окна подглядывал. Бесится теперь, как гнусом болотным покусанный. Чего беситься, однако? Не хозяин он мне, и никто не хозяин!»

Следующую запись оказалось почти невозможно разобрать – писалось явно второпях, не все слова были даже дописаны до конца:

«Конечно, правая я оказалась, доигрались они, однако! Два черных шамана стадо делили – в поединке шаманском подрались, камланием черным друг дружку шугали, духов нижних между собой драться заставили. Подумали бы хоть бесстыдные-бессовестные, духам-то каково? Сидишь у себя в Нижнем мире спокойнешенько, араку из черепа врага пьешь, вдруг камланием тебя хватают да наверх, в Средний мир, волокут да в драку бросают? А дух бы и рад на самого шамана кинуться, так их, Черных, просто не возьмешь – вот и приходится подчиняться!»

Аякчан снова остановилась, аж хватая ртом воздух. Такой сочувственный подход к проблемам обитателей Нижнего, подземного мира был для нее… скажем так, внове!

«Ну, один шаман, как водится, победил, оленей к себе погнал, – продолжала писать неведомая жрица. – А тот, что проиграл, обозлился шибко-шибко, мэнквов из Нижнего мира вызвал да мясом кровавым раздразнил. Те опосля железных лесов Нижнего мира от духа мясного одурели вовсе и на селение шамана-победителя кинулись. Выели подчистую – хоть оленей, хоть мужиков, хоть баб с детишками. Потом пуще разохотились, по округе пошли. Люди бегут. Из племени Брата Медведя многие погибли – теперь мести хотят. Своих девок-жриц на помощь шлю…»

«Донгар говорит – убери жриц, говорит – то все дела Черных… Вот тут правый он, совсем правый! Детишек мэнквам скармливать – совсем черное дело! Я приказала девкам своим – как с людоедами разберутся, тащить ко мне виновного Черного, живого али мертвого!»

Дальше знакомый почерк превращался вовсе в каракули:

«Совсем плохо стало! Хоть и запрещал Храм, однако в селении Черного-убийцы южное оружие нашлось – стражников наших, Храмовых, мечами посекли. Кузнецы говорят: «А мы тут при чем?» Шаманы говорят – не могла я стражу Храмовую посылать, черного шамана только Черные судить могли. Знаю я их суд – кто сильнее, тот и прав, а за слабых кто, кроме Храма, заступится? Девки мои ярятся сильно, аж Огнем пышут. Шаман виноватый удрать пытался – да только в тайге на него сородичи Брата Медведя вышли. На Храмовой они стороне, да только не знаю я, радоваться ли тому. Скелет обглоданный того шамана они на двор Донгару закинули! Куда Брат Медведя глядел, почему не остановил родичей? Мать-Уот, отец-Эрлик, страшно мне, чую я – это война!»

Аякчан оторвалась от бумаг и вдруг поняла, что она тяжело, хрипло дышит – как после бега, – а в ушах у нее стучит кровь. Что это перед ней? Что? Подлинная история Кайгаловых войн? И Сивира до них? И кто она, эта жрица? Понятно, почему она обращается к матери-Уот, великой Огненноглазой. Но почему вместо обычного Отца-неба рядом помянут Эрлик, Арсан Дуолай, ненавистный для каждой храмовницы повелитель Нижнего мира? Дальше лежал всего один, коротенький обрывок, и даже сейчас, через тысячу Дней, в полустершихся строчках можно было ощутить ярость: