«Геленваген», «Геленваген». Я ошибся – в этом мире есть свои эквиваленты иномарок.

– Однако, господа, давайте послушаем менестреля, – предложила Памела, которой, видимо, начал надоедать этот поток бахвальства. – Куршавель, пригласи маэстро Хатча.

Унылая камеристка тут же встала из-за стола и вышла. Вернулась она через пару минут с менестрелем, который показался мне странным. Вроде обычный менестрель – длинные темные волосы, рубаха, правда, не очень чистая, но с кружевными манжетами и пышным жабо, кожаные штаны, сапоги. Но я глянул на его инструмент и понял, что здесь что-то не так. Всегда представлял себе средневекового менестреля с лютней, на худой конец – с виолой или фиделью. Но тут…

Маэстро Хатч извлек из чехла двенадцатиструнный «Эко-Рейнджер», и, по-моему, настоящий, белого замеса.

Последние сомнения исчезли, когда менестрель заиграл. Первую композицию я не узнал, но вот вторая была мне слишком хорошо знакома. Когда-то я слушал ее по тридцать раз на дню, потому что она называется «Vickie». Я был влюблен в эту мелодию, ведь она была тезкой моей возлюбленной.

– Наш менестрель только дерет струны, – заявил Ванбрахт с кислой гримасой. – За такую игру следует забросать костями, а не дукатами. Эй, любезный, ты знаешь нормальную песню?

– Нормальную песню для правильных пацанов, – пробормотал я.

– Что милорд хотел бы послушать? – осведомился менестрель.

– Ну эту, про сэра Даннакена и его храбрых парней. Или «Узник Дагуорта». Или «Мельничиха мне давала обещание любить». Не знаешь? А эту:

– Интересно, «Мурку» у них тоже поют? – произнес я, макая горбушку в соус.

– Увы, добрый сэр, я не знаю этих песен, – побледнев, ответил менестрель.

– Жалкий пес! – Ванбрахт плюнул на пол. – Ступай на конюшню убирать навоз. Даже медного гроша от меня не получишь.

– Зачем же так сердито, Якоб? – улыбнулась баронесса. – Может, маэстро Хатч знает другие песни?

– Позвольте мне! – Я решился, встал из-за стола, вытер руки полотенцем и подошел к менестрелю. – Если баронесса желает, я мог бы спеть дуэтом с маэстро Хатчем.

– Наш храбрый лошок еще и певец, – хмыкнул Ванбрахт.

– Вы доставите нам большое удовольствие, – сказала Памела, улыбаясь.

– Слышь, друг, – обратился я к менестрелю, – респект тебе за «Назарет».

– Ты… оттуда? – Маэстро Хатч чуть не бухнулся в обморок. – Как ты…

– Потом перетрем. Ты из Макара знаешь что-нибудь?

– Макаревича в смысле? Да хоть что слабаю!

– Вот и начнем. «Давайте делать паузы в словах» помнишь?

– Как два пальца об стол. Тональность?

– Можно соль. Играем?

– А то! – Хатч прямо просиял весь. – Поехали.

Я вообще-то певец не многим лучший, чем гитарист. Так, бряцаю по струнам для собственного удовольствия. Девчонкам на университетских вечеринках нравилось мое пение. Но тут я был в ударе. Возможно потому, что встретил земляка. Хатч играл отменно. Не Зинчук, конечно, и не Ричи Блэкмор, но переборы у него получались офигенные. Мы спели «Давайте…», потом «Летучий Голландец», «Место, где свет», потом я выдал свою любимую «Свечу». Закончив петь, бросил быстрый мимолетный взгляд на нашу аудиторию. Ванбрахт зевал во все тридцать два бычьих зуба, баронесса задумчиво теребила краешек кружевной салфетки, страшненькая Куршавель украдкой вытирала слезы.