И вот она сидела в последний раз на огромной, бежевого шелка подушке, в белой сборчатой сорочке и высоком рыжем парике, теперь уже явно ее тяготившем. Платье Елизаветы II, украшенное многими ярдами плиссированного льна, надетое ради простого и таинственного мига коронации, повлияло-таки на конечный вид сорочки, об истинном весе которой не мог бы догадаться зритель – так легко носила ее Марина, так легко кружилась в ней, так послушно следовал за ней шлейф. Лишь когда смерть начиналась всерьез, тяжела становилась ткань.
Она сидела, как сказано в летописях, мифах, в Александровой пьесе, по-детски прижав палец к губам, и, поскольку то была драма в стихах, говорила пышно и сбивчиво о природе вещей, об одиночестве, девственности, власти, о наползающем мраке. Сутулый Роберт Сесил озабоченно спускался и подымался по лестнице. Две женщины, похожие на прислужниц шекспировской Клеопатры, ждали неподвижно. У подушки были швы, отделанные крученым шнуром, и кисти из шнура по четырем углам. Королева говорила об Англии, лепетала о зеленых полях, сердито вспоминала о кольце, которым обручилась с Английским Краем, – безымянный палец искривился от старости, и пришлось его вместе с кольцом отпилить[318]. Этот безымянный она звала «женишком» – не очень-то вероятно, а вдруг помнила все же детскую считалочку о пальцах на руке? Королева говорила о круге перемен, об Овидиевом Веке Златом, о молочных реках и вечно зреющей, неиссячной пшенице. Потом умолкла.
Лодж ткнул Александра локтем в ребра:
– Моя лучшая сцена, театр, как ему быть положено.
Медленно-медленно прямая, упористо сидящая фигура с головой-башней в бесценных каменьях склонилась на подушку. Мисс Йео, умирая, могла удерживать внимание зрителей несчетно, безбожно долго. Рыжий парик откатился в сторону, напомнив многим отрубленную голову Марии Шотландской, выпавшую из парика. Смертельно бледная женщина с белыми волосами канула в кремовые складки шелка. Забилась, забилась, борясь со смертью, и замерла, как сияньем ранней зари окруженная складками сорочки. Две фрейлины подошли и любовно расправили ткань и сведенные члены, превращая королеву в памятник самой себе. Вложили алую розу меж сомкнутых ладоней Тюдоровской Розы, Глорианы, Астреи. Из-за ранней темноты и яркого прожектора все было еще белей обычного, и актриса казалась безлицей, только выдавался клювастый нос, который ей сегодня в последний раз бережно вылепили в гримерной. Теперь, когда все видели королеву лежащей в смерти, можно было ее унести, что и было сделано, а она пребывала белой, мягкой, недвижной.
– Тут слегка приврано, – сказал Лодж. – Старая ведьма под конец залезла-таки в кровать. Но это – настоящий театр. Как быть положено.
Пьеса кончилась. На террасе грустно прощались актеры, уже в обычной одежде, лишенные костюмов, которым предстояло теперь в плетеных корзинах разъехаться по театральным музеям, включая Стратфордский.
Уилки почему-то велел в знак скорби разбить инструменты бутылочного оркестра. Выбрал место на конюшенном дворе и велел все швырять туда. Мальчишки поменьше ликовали от звона и дребезга, но многие плакали: им хотелось сохранить свои бутылки на память. «Какая польза, – сказал Уилки сим ренегатам, – от одной ноты, если погиб оркестр? В мире полно пустых бутылок, и все они к вашим услугам. Дуйте, сколько душе угодно». Нет-нет, оркестр подлежал полному уничтожению. Впрочем, Уилки сохранил свои схемы, и однажды музыка сфер зазвучит снова. Пока же он не желал, чтобы его идею опошлили. К тому же осколки так красиво блестят… Мальчишки швыряли и швыряли бутылки, мир крошился на осколки и гремел нестройно.