Во мне уже пять футов десять дюймов, за год я вырастаю на дюйм с лишним — если и правда так дальше будет, к двадцати годам я перевалю за шесть футов.

— А к сорока годам, — я считаю на пальцах, — почти дорасту до восьми.

— Батюшки мои, — говорит миссис Бакстер и хмурится — пытается вообразить.

— А к семидесяти, — мрачно подсчитываю я, — больше одиннадцати футов. Буду на ярмарках выступать. — Глиблендская Гигантесса.

— Ты теперь настоящая женщина, — говорит миссис Бакстер, изучая мою небоскребную статистику. А еще какие бывают? Ненастоящие? Моя мать (Элайза) — ненастоящая, исчезла, почти забыта, ускользнула из оков настоящего — ушла в лес и не вернулась.

— Большая ты девочка. — Мистер Рис (наш жилец) ощупывает меня взглядом, когда мы сталкиваемся в дверях столовой.

Мистер Рис — коммивояжер; будем надеяться, на днях он проснется и обнаружит, что превратился в здоровенное насекомое.[7]

Жалко, что Чарльз застрял на отнюдь не героическом росте. Утверждает, будто раньше был пять и пять, а недавно померил — он часто мерит — и оказался всего пять и четыре.

— Усыхаю, — горюет он.

Может, и в самом деле, а я между тем расту и расту (как заведенная). Может, мы связаны странным законом родственной физики, два конца линейной растяжимой вселенной: если один больше, другой меньше.

— Он у нас коротышка, — резюмирует Винни (тетка наша).

Чарльз уродлив, как сказочный гном. Руки длиннющие, а тело как бочка, шея коротка, голова раздута — не человек, а гомункул-переросток. Увы, его (некогда прелестные) медные кудряшки покраснели и стали как проволока, веснушчатое лицо сплошь в болячках и язвах, как безжизненная планета, а крупный кадык прыгает вверх-вниз, точно рыжее яблоко в ведре с водой на Хеллоуин. Жалко, что нельзя поделиться с ним дюймами, — мне-то столько не надо.

Девочкам Чарльз не нравится, и по сей день ему ни одну не удалось залучить на свидание.

— Наверное, умру девственником, — грустит он.

Бедный Чарльз, он тоже ни с кем не целовался. Есть одно решение — можно поцеловаться друг с другом, — но инцест, весьма заманчивый в якобинской трагедии, на домашнем фронте как-то теряет притягательность.

— Ну ты сама подумай, — говорю я Одри. — Инцест. Это же ни в какие ворота.

— Да? — откликается она, и ее печальные глаза, что как крылья голубиные, вперяются в пустоту, отчего она смахивает на святую, обреченную на мученическую смерть.

Одри у нас тоже нецелованная — ее отец, мистер Бакстер (директор местной началки), не подпускает к дочери мальчиков. Невзирая на возражения миссис Бакстер, он постановил, что Одри взрослеть не будет. Если у нее разовьются женственные округлости и женские чары, мистер Бакстер, вероятно, запрет ее на вершине очень высокой башни. А если мальчики обратят внимание на эти ее округлости и чары, пойдут на штурм бирючин, обступающих «Холм фей», и попробуют вскарабкаться по червонному золоту длинной косы Одри, я почти не сомневаюсь, что мистер Бакстер будет отстреливать их одного за другим.