— Тут всего три фамилии: какой-то Григорьев, наш случайный знакомый — полковник Веловзоров и, — Козеровский впился взглядом в побледневшего дворника, — ты, Лука.
— Так точно, ваше благородие! — с торопливой подобострастностью отвечал дворник. — Мне на похороны дочки было очень нужно. Господин Попов дали три рубли за серебряную солонку.
— Ты ее выкупил?
— Никак нет!
И даже не понимая, что говорит, добавил:
— Но я ее обязательно выкуплю, как только жалованье получу. Под Татьянин день…
Гольм хмыкнул, а Ребров обратился к Козеровскому:
— Какие еще предметы числятся в залоге?
Тот прочитал скрипучим голосом: «17 декабря 1865 г. От господина Григорьева, проживающего на Покровке близ церкви Воскресения в доме Лукьянова, принят золотой перстень, осыпанный тремя большими и 22 малыми бриллиантами, за 750 рублей». Ну и по всей форме приложена расписка Григорьева о своем желании отдать сей перстень под залог.
Другая запись: «24 декабря. Под залог золотой табакерки и образка, осыпанного бриллиантами, получено полковником Веловзоровым 600 рублей».
И последнее: «Дворник Лука под солонку получил три рубля».
— Могу доложить: залоговых вещей в кабинете Попова нет! — заявил Гольм, закончивший осмотр помещений. — Думаю, что похищены и все наличные деньги. У Попова обнаружено всего семнадцать рублей пятьдесят три копейки, находящиеся в портмоне.
Свое слово вставил Басов:
— Разве бывает ростовщик без наличных денег или ценных бумаг?
Подтверждалась первоначальная версия — убийство совершено с целью грабежа.
— А где твоя супруга, Лука? — спросил Козеровский. — Почему не возвращается?
Тот неопределенно хмыкнул.
Сыщики переглянулись.
— Может, пригласишь к себе в гости? — усмехнулся Ребров, про себя уже решивший, что Лука и его супруга замешаны в убийстве. — Я попрошу вас, — он обратился к Гольму и медикам, — еще раз осмотрите место происшествия, отправьте трупы в анатомический театр университета, а мы прогуляемся к Луке. Что-то ты не весел, Степанов?
— А чему веселиться? Тут все-таки хорошего человека убили. Да моя солонка, глядишь, теперь пропадет. А она мне память покойных родителев.
— Ишь как резонно отвечаешь! — покачал головой Козеровский. — А что-то у тебя левая рука перевязана?
— О гвоздь на заборе оцарапал!
— Так-с! О гвоздь, говоришь? Басов, осмотрите рану.
Медик развязал тряпку.
— Рана довольно глубокая! Возможно, и о гвоздь…
Козеровский приказал:
— Ну пошли!
Широко шагая громадными латаными сапогами, Лука возглавил процессию. Он подошел к занесенному снегом и слабо освещенному окну, постучал в стекло пальцем.
В сенях послышался звук отлипаемой двери. Затем стукнула щеколда, и распахнулась наружная дверь. В нос шибануло чем-то кислым, застоявшимся. Небольшая клетушка дворника освещалась керосиновой плошкой. Кроме широкой лавки, стола да узкой с металлическими шишаками кровати, мебели не было никакой. На лавке сидели два малыша, золотушные и бледные. Они испуганно глядели на полицейских.
Из соседней комнаты доносились пьяные голоса, песни, сменявшиеся вдруг громкой руганью и женским плачем. За стенкой жил слесарь, работавший в Доме неисправных должников. Это карательное заведение помещалось в самом Кремле.