— Сударь, — произнес он. — Я участвовал в работах Международной конференции и должен заявить вам, что она продолжала заседать, когда я выезжал из Вашингтона. Должен также сообщить, что ни о какой вашей телеграмме там не было и речи.

Господин Шнак был вполне искренен. Несколько тугой на ухо, он не разобрал ни слова, когда телеграмму читали — как это делается во всех уважающих себя парламентах — под адский шум частных разговоров.

— И все же телеграмма мною была отправлена, — твердил Ксирдаль, начинавший уже горячиться. — Дошла ли она по назначению, или нет — это ничего не меняет в моих правах.

— В ваших правах? — произнес господин Шнак, которого неожиданный спор также начинал выводить из терпения. — Неужели вы и всерьез осмеливаетесь заявлять какие-то права на болид?

— Еще бы! Постесняюсь! — с иронией воскликнул Ксирдаль.

— Болид ценностью в шесть триллионов франков!

— Что ж из этого! Хоть бы он стоил триста тысяч миллионов миллиардов биллионов триллионов — это не помешало бы ему принадлежать мне!

— Вам?.. Шутить изволите! Чтобы одному человеку принадлежало больше золота, чем всем остальным людям на свете, вместе взятым?.. Это было бы недопустимо!

— Не знаю — допустимо или недопустимо! — заорал Зефирен Ксирдаль в бешенстве. — Я знаю только одно: болид принадлежит мне!

— Это мы еще посмотрим! — сухо оборвал его господин Шнак. — А пока что потерпите и позвольте нам продолжать путь.

Произнеся эти слова, делегат слегка коснулся полей своей шляпы, и проводник, подчиняясь его знаку, двинулся вперед. Господин Шнак последовал за ним, а все три тысячи туристов двинулись следом за господином Шнаком.

Зефирен Ксирдаль, расставив длинные ноги, глядел на проходивших мимо него людей, которые, казалось, даже не замечали его. Возмущению его не было границ. Ворваться к нему без разрешения и вести себя здесь словно в завоеванной стране! Оспаривать его права! Этому не было названия!

Но что можно было предпринять против такой толпы? Ему оставалось только, когда последний из ворвавшихся прошел мимо него, отступить к своей сторожке. Но если он и был побежден, то убежден не был. По дороге он дал волю накопившейся злобе.

— Свинство!.. Просто свинство!.. — вопил он, размахивая руками, как семафор.

Толпа между тем спешила вслед за проводником. Туземец, дойдя до начала мыса, которым заканчивался остров, остановился. Идти дальше не было возможности.

Господин Шнак и Уорф первыми догнали его. Потом подоспели Форсайт и Гьюдельсон, Фрэнсис и Дженни, Омикрон, Сэт Стенфорт и Аркадия Уокер, а затем и вся масса любопытных, которых пароходы высадили на побережье Баффинова залива.

Да. Двигаться дальше было невозможно. Жара, становившаяся нестерпимой, не позволяла сделать дальше ни шагу.

Впрочем, шаг этот был бы излишним. На расстоянии меньше четырехсот метров виднелся золотой шар, и все, кому было угодно, могли любоваться им, как любовались им час назад Зефирен Ксирдаль и господин Лекер. Метеор не сиял, как тогда, когда чертил в пространстве свою орбиту: он сверкал настолько ослепительно, что глазам трудно было переносить его блеск. Одно можно сказать: золотой шар был неуловим, когда носился в поднебесье, и продолжал оставаться таким же недоступным и теперь, когда покоился на земле.