— По наитию определил.
— В-веселый ты парень. За что Витьку убил?
— Что?
— Л-ладно, ладно, глазки мне не делай. Я спрашиваю, за что ты у-убил Витьку?
— Да я никакого Витьки не знаю.
— Ганкина не знаешь?
— Не знаю.
— Ш-шофера не знаешь?
— Не знаю.
— И Надьку не знаешь?
— И Надьку не знаю…
— А чемодан твой поч-чему у Ганкина в пикапе лежал?
— Вот спасибо родной милиции! У меня как раз неделю назад чемодан сперли.
— Ж-жулики?
— А кто ж еще! Плохо вы с ними боретесь… Кривая преступности ползет вверх. Стыдно, милиция, стыдно. А невинных берете.
— Невинный — это ты? — поинтересовался Росляков.
— Я.
Костенко сказал:
— Ну, извини, Сударь…
— Я-то, может, извиню, а прокурор вас по головке не погладит.
Росляков отпер шкаф и достал оттуда ботинки, изъятые у Сударя во время обыска. Слепок следа возле убитого милиционера Копытова был явно с этих ботинок.
— Это ваши? — спросил Валя.
Сударь равнодушно посмотрел на ботинки, но Садчиков заметил что-то стремительно-быстрое, пронесшееся у него в глазах.
— Что же вы молчите?
— Т-ты отвечай, Сударь.
— Нет, вроде бы не мои, — сказал Сударь, — нет, точно не мои. Я такую обувь не ношу.
— Что, плоскостопие? — поинтересовался Костенко.
— Да.
— Ладно, сделаем экспертизу.
— А зачем ее делать? Мы ведь беседуем, протокола у нас нет…
— Н-ну что ж, з-значит, не будем делать экспертизы. Только ботинки у тебя в квартире изъяты, в присутствии понятых, понимаешь ли…
— У меня к тебе несколько вопросов, — сказал Костенко.
— Да нет, — улыбнулся Сударь, — это у меня к вам один вопрос: на каком основании я арестован? Что за произвол?
— Ага, — сказал Костенко, — произвол, говоришь? Плохо дело. Произвол — это нехорошо. Тогда ступай отдохни в камере.
— Отвечать вам придется, — повторил Сударь, — за арест невинного человека придется вам отвечать.
— Не то с-слово говоришь. За «невиновного» надо говорить. Н-невинный — это из другой серии.
Росляков вызвал конвой, и те пять минут, пока ждали конвойных из КПЗ, все три товарища сидели вокруг Сударя и спокойно разглядывали его. Садчиков — всего его, Костенко — лицо, а Росляков — руки. Сударь глядел на них и улыбался краешком рта. Только левое веко у него дергалось — чуть заметно, очень быстро. А так — спокойно сидел Сударь, совсем спокойно, здорово сидел.
— Завтра с утра побрейся, — посоветовал ему Костенко, — мы тебе парикмахера вызовем. А то из касс опознавать придут, из скупки тоже, жена Копытова — старичка-милиционера на тебя посмотрит, жена Виктора, которого ты сжег сегодня, — им всем надо посмотреть на тебя.
Сударь раздул ноздри, замотал головой и начал быстро повторять:
— Марафета! Марафета мне! Марафета дайте!
Костенко и Росляков пошли из управления пешком. Весна сделала город праздничным. Свет в окнах казался иллюминацией. В высоком белом небе загорелись первые звезды.
— Слушай, Слава, давай пойдем в консерваторию, а?
— Ну, давай.
Билетов в кассе не оказалось, у барыг купить они ничего не смогли, а дежурный администратор только развел руками. На всякий случай он спросил:
— А вы, собственно, откуда?
— С Мосгаза, — ответил Росляков, — молодые инженеры.