— Разруха и хаос, хаос и разруха, — шептал он.

Потом лег на кровать в своем разграбленном доме и размышлял: «Откуда в мире берется зло? Почему Бог разрешает зло, ведь он же добрый? А может, Бог вовсе не добрый?»

Лекарством от меланхолии Помещика стали перемены, происходящие в стране.

В восемнадцатом году предстояло много всего сделать, а ничто так не лечит тоску, как активная деятельность. Весь октябрь Помещик медленно раскачивался для общественного почина, пока в ноябре меланхолия его не покинула и он не оказался по другую сторону. Теперь, наоборот, он вообще не спал, и у него не было времени поесть. Он курсировал по стране, побывал в Кракове и увидел все, как пробужденная ото сна принцесса. Он организовал выборы в первый сейм, был основателем нескольких товариществ, двух партий и Малопольского Союза Владельцев Рыбных Прудов. В феврале следующего года, когда утвердили малую конституцию, Помещик Попельский простудился и снова оказался в своей комнате, в своей кровати, с головой, повернутой к окну, — то есть в том месте, из которого и отправился.

После воспаления легких он возвращался к здоровью, как из далекого путешествия. Много читал и начал писать дневник. Он хотел с кем-нибудь поговорить, но все вокруг казались ему банальными и неинтересными. Так что он приказал приносить ему в постель книги из библиотеки, а по почте заказывал новые издания.

В начале марта он вышел на свою первую прогулку по парку и снова увидел мир уродливым и серым, полным разложения и распада. Не помогла независимость, не помогла конституция. На тропинке в парке он увидел, как из-под тающего снега выступает красная детская рукавичка, и неизвестно почему это зрелище глубоко запало ему в память. Упрямое, слепое возрождение. Инерция жизни и смерти. Нечеловеческая машина жизни.

Прошлогодние усилия построить все заново пропали даром.

Чем старше был Помещик Попельский, тем мир казался ему страшнее. Человек юный занят собственным расцветом, стремлением вперед и расширением границ: колыбель, детская комната, дом, парк, город, страна, мир. В более зрелом возрасте приходит время грез о великих свершениях. Около сорока лет наступает перелом. Молодость с ее интенсивностью, с ее силой устает сама от себя. В какую-то из ночей или в какое-то утро человек переходит границу, достигает своей вершины и делает первый шаг вниз, к смерти. Тогда появляется вопрос: продолжать ли спуск гордо, с лицом, обращенным во тьму, или пытаться смотреть назад, на то, что было раньше, сохранять видимость и притворяться, что это вовсе не тьма, а просто потушили свет в комнате.

Между тем вид красной рукавички, которая показалась из-под грязного снега, убедил Помещика, что самым большим обманом молодости является всякий оптимизм, упрямая вера, что что-нибудь изменится, исправится, что во всем есть прогресс. И вот теперь в нем раскололся сосуд отчаяния, который он носил в себе вечно, как пузырек с цикутой. Помещик смотрел вокруг себя и наблюдал страдание, смерть, распад — они были повсюду, как грязь. Он обошел все Ешкотли, он видел кошерную скотобойню, и несвежее мясо на крючьях, и озябшего нищего под магазином Шенберта, и маленькую похоронную процессию, следующую за детским гробом, и низкие тучи над низкими домиками у рынка, и мрак, который врывался отовсюду и уже овладел всем. Это напоминало медленное, непрерывное самосожжение, в котором человеческие судьбы, целые жизни отдаются на съедение пламени времени.