Языкастое пламя трепетало и никло к земле, но не гасло, по-собачьи лизало поднесенные руки, неверно озаряло обхудалые, неподвижные в устали лица.

— Вот идете вы, Зарубин, к русским, — медлительно заговорил один из них, будто с усилием припоминая слова родного языка, и пламя выхватило из чернильной темноты давно не бритое лицо Извекова со ставшими еще огромнее от худобы глазами. — Но какие ж они вам свои? Доберетесь, допустим, а вас арестуют как уже неприкрытого большевика. Ведь я молчать не буду. Леденева вон нам совершенно распропагандировали — как губка вашу мерзость пьет, вместо того чтоб дать по морде хорошенько. Направлялись бы сразу в Женеву. Там ведь, кажется, нынче все ваши вожди собрались — радетели за счастье русского народа.

— Иду я с вами потому, — ответил названный Зарубиным, — что еще неизвестно, кого из нас там арестуют — к тому самому времени, когда мы наконец-то дойдем.

— А не слишком ли много вы о себе воображаете?

— А кто же это жалуется, что мы уже всё разложили? Что солдаты на фронте давно уже слышать ни о чем не желают, кроме дома и мира? Ну и чего ж бояться мне и почему бы не бояться вам? — размеренно цедил вот этот человек, казалось, совершенно убежденный, что там, за горами, за мраком, на самом деле все уже перевернулось, а если нет, то ждет он этого, как ледохода по весне.

— А знаете, товарищ, если ваши пророчества по социал-демократическому соннику и вправду сбудутся, хотя бы и отчасти, я вас сам пристрелю, — отчеканил Извеков.

— Э! Зачем так говорите? — с нерусским акцентом сказал сидящий рядом с ним широкоплечий, статный человек. — Как братья стали, нет? К своим доберемся, поможет нам Бог, — и что, как и не было? Под мертвецами вместе не лежали? Последний кусок не делили? Как можно такое забыть? Как можно брата своего убить и говорить такое даже?

— Ну вы-то, князь! — проныл Извеков. — Что ж, ваши деды белому царю не присягали? А он своим богам поклялся, Марксу — слыхали про такое божество? — разрушить государство русское до основания, чтоб не было ни Бога, ни царя. И что ж, он после этого вам брат?

— Вы меня уж за дикого-то не держите, — обиделся тот.

— А чем же вам не нравится быть диким? Так называемый дикий тверд и целен в своих правилах чести. Да я, если хотите, сам такой вот дикий, на том и стою. Так называемый дикарь не ищет проку в своей верности и всякую награду почитает для себя достаточной, да и не ждет он никакой награды.

— Долготерпит, милосердствует, не завидует, — послышался смешок четвертого скитальца, сидевшего угнувшись и дрожа.

— А что, не так? — откликнулся Извеков. — Не завидует — так уж точно. Покорно занимает место, которое отвел ему Господь, а не спрашивает, то ли место ему отвели. Он по наивности своей и думать не смеет, что его обделили. Эх, милый мой, да если б все мы были дикими, то и горя не знали бы. Все оттого, что много о себе воображаем. И первым делом, дорогой мой, мы, интеллигенты и даже дворяне. Сами первые вдруг и решили, что нам надобен царь поудобнее. А за нами уже и народ. Каждый вдруг почему-то решил, что ему от рожденья недодано. Оттого-то и тяга больная — ре-во-люционная.