— А Леденев чего же, проклинает?

— Я изложил вам факты, а выводы делайте сами. — Глаза Шигонина пригасли, словно он обманулся в Сергее и уже ни на что не надеялся.

— А как вы объясните, что комкор до сей поры не коммунист?

— А так и объясню, — проныл Шигонин, — что коммунистом он себя не видит. — Помялся и вытолкнул: — Вообще-то в прошлом месяце он подал заявление, но сделал это как-то… в общем, принужденно.

— Как нераскаявшийся грешник в церковь ходит, — подсказал Аболин.

— Да, ну и что? — разозлился Сергей. — Герой Красной армии стучится к нам в дверь, а мы ему не открываем? Быть может, для начала впустим, а там и он нам исповедуется?

«Черт знает что такое. Студзинский всем этим наветам не верит, но разве же могут товарищи Смилга, Брацлавский обвинять голословно?..» — Он вдруг и вправду ощутил себя ребенком, зачем-то принимающим участие в непонятном ему взрослом деле. Такая смутная, давящая тоска вдруг находила на него в далеком детстве и мечтательном отрочестве, когда в предчувствии неотвратимого взросления осознавал, что вот закончит он гимназию, поступит в университет, по примеру отца станет доктором, ординатором в земской больнице и будет вынужден заняться тысячью скучнейших, неотменимых мелких дел, в которых ничего не понимает и не желает понимать: взаимными кредитами, счетами, копеечными радостями выгодных покупок, хождением по разным канцеляриям — мушиной возней, мельтешней, заслоняющей что-то единственно главное, ради чего и посылается на землю человек.

А тут была не просто скукота — в свинцовые ряды и писарские кружева была, как в клетку, забрана судьба живого человека, да еще и того, кого он, Северин, почитал за героя, воплощение красного ветра.

«Война — занятие не для детей», — припомнились ему слова отца, пытавшегося удержать его от ухода на фронт, и он снисходительно им усмехнулся, жалея об утраченной прозрачности и детской цельности сознания. Как раз в бою и ясно все настолько, что можно ни о чем уже не думать, кроме боя самого…

В дверь кто-то резко постучал — Шигонин вскочил и выбежал в сени, вернулся с распечатанным пакетом:

— Вот, от Челищева. Немедля отбываем в Александро-Грушевскую.

Они поднялись одеваться…

— Ну и что вы обо всем этом думаете? — вперился Сергей в отрешенные глаза Аболина, когда они сели в тачанку.

— Я думаю то, что, не зная его, вы почему-то сразу встали на его защиту.

— Но вы-то его будто знаете — вот и скажите мне, что он за человек. Разделяет он наши идеи?

— А что такое наша идея? Учение Маркса — материализм, он говорит нам не о Боге и спасении души, а о свободе трудового человека и о средствах производства. Ну вот мужик и понимает социализм материально, то есть приземленно. Он не спрашивает вас о мировой гармонии и будущем всечеловеческом счастье, он спрашивает: что вы мне дадите? И мы, большевики, пообещали ему землю, машины, отобранные у богатых. Вот за это-то он и воюет. Земля и есть его свобода и единственное чаемое счастье, причем своя земля, своя, заметьте, которой у него никто не отберет.

— И Леденев — за землю?

— По сути, да, за ту же землю, за себя самого. Разве что он не пахарь и ему не земля нужна — армия. Как землю мужику, большевики пообещали ему армию, и он поверил в революцию — не отвлеченно, не умом, а именно инстинктом своего самоосуществления. Всей своей требухой — это не сомневайтесь. Но если вы вдруг отберете у него его силу и власть, то никакой уж веры в коммунизм не ждите — все его естество будет против.