Все бы ничего, да только все время, сколько его знает Пробкин, мучается Вася глазной болезнью. Веки всегда красные, глаза слезятся. И уж что ему туда доктора ни капают – без толку.

Может, от всей этой атомной атмосферы, от вонючего духу атомного болезнь, кто знает.

Перед началом любой неплановой работы Вася обычно бросал свою любимую присказку:

– Мы любим гроши да харч хороший!

Но Пробкин знал, что меркантильное условие это носило формальный характер, ибо в особо сложных случаях Карасев шел на дело без всяких условий, работая не за страх, а за совесть.

Теперь же он сидел, растерянно поглядывая по сторонам, и помалкивал. То ли соображал, сколько запросить, то ли еще что. Но помалкивал. Пробкин оценивающе смотрел на Васю, сбитый с толку его необычным поведением. Сказал осторожно, с прощупом, будто полуспросил:

– Чтой-то я не пойму тебя, Карась…

– А что понимать? – сказал Вася незаинтересованно, равнодушно поглядывая по сторонам. – Дело, вишь, нешуточное. Эдак и задумаешься. Внизу-то жарит – не захочешь. Тысяч пять рентген небось. Это ж тебе почти что ядерный взрыв… А? Фомич?.. Куда ж ты нас толкаешь? На погибель верную? А?

Тон Васиного голоса нравился Пробкину. В нем слышалась возможность конструктивного подхода. И вообще нравился Фомичу этот Вася – человек на все случаи жизни. Побольше бы таких! Оно и то верно. С таким народом все одолеешь, все сотворишь.

Глаза Пробкина наполнялись теплом. Он уже хотел даже заговорщически подмигнуть Васе, но тот, хитро сощурясь, не дал ему сказать, продолжив:

– И просто интересно, Фомич, за какие же такие харчи ты хочешь, чтобы мы сробили это дело?

Пробкин как-то даже устало сник, огорченный, что и тут, в этом крайнем случае, может быть в последний раз, Вася остался верен себе. То ли это была подначка, то ли всерьез… Но уж лучше помолчал бы, припрятал, оставил бы этот вопрос как бы в туманном намеке. Красивей бы вышло. А то все же не вытерпел, ляпнул свое привычное…

«Ну да пускай себе. Сказал – не подумал. Прощаю…»

Пробкин вздохнул:

– Ну ладно, хлопцы. Устал я вас уговаривать. Условие такое: на бочку – по куску на рыло и по канистре спирту.

«По канистре – это я, конечно, хватил… – подумал Пробкин. – Но ничего. Излишки пустим в хозяйственный оборот цеха. На промывку радиоактивных деталей».

Полтыщи Фомич решил утаить, чтобы потом, в конце работы, удивить ребят сюрпризом.

Все трое – Дима, Федя и Васек – как-то в стеснении потупились, завозили ногами по полу, один даже стал забивать каблуком выступившую из пола шляпку дюбеля. Они ведь уже и так согласились, мог бы Фомич не открывать секрет.

Заговорили все сразу совещательными, мягкими голосами, в которых ощущалась благодарность к старому мастеру за заботу и щедрость.

– Видишь ли, Фомич… Дело-то оно непростое… Тут надо думать. А то, худо-бедно, недолго и тово…

– А я и говорю, подумать надо, парни, – мягко вставил Фомич, – а то кому ж и думать, как не нам. Молокососам, что ли?

У Пробкина помягчело на душе. Легче задышалось. И он подумал: «Так бы сразу… А то… Странно люди устроены. До конца ведь не согласны, а все же пойдут. Да-а… Из-за гордости своей рабочей пойдут. Тут не только деньги в счет. Э-хе-хе! Мальчишечки вы мои дорогие!»