— Я всегда мечтала о классической бабушке, вернее, о деревне, чтобы купаться в озере, кататься на велосипеде, играть с детьми, а потом лежать на теплой печке и кушать пирожки с капустой, но всё детство провела со скрипкой, — едва слышно проговорилась она скорее сама себе, чем мне, осторожно касаясь изогнутой старой кочерги. — Репетировала без конца, играть было некогда. Бабушка по папе решила, что так для меня лучше.

— Значит, сама ты не особо хотела заниматься музыкой? — спросил я тихо, опасаясь испортить момент внезапной откровенности, нахлынувшей на Таю.

— Хотела. Потом хотела. Но поначалу не понимала, зачем так много заниматься, злилась. В конце концов смирилась. Психолог сказала, что именно поэтому я такая безынициативная. Родители всегда за меня всё решали, убив тягу к самостоятельности, и я привыкла.

— Психолог? — пораженно уставился я на Таю, с болью в сердце слушая ее исповедь и жалея маленькую девочку, с тоской смотрящую в окошко на играющих ребят во дворе.

— Да, Максим, психолог. Твои игры не пошли бесследно, — сказала она с укором, вскидывая подбородок и глядя прямо в глаза. — Она советовала высказать тебе все обиды. Мол, так станет легче.

— Прости. Наверняка она представила себе какого-то монстра, — предположил я, почувствовав горечь во рту.

— Нет, Максим, она даже пыталась назвать твои мотивы. Не чтобы оправдать, а чтобы лучше понять твои действия и придать им смысл.

— И что же? Интересно.

— Ничего особенно нового я не услышала. Твоя горячность и вседозволенность породили ощущение власти и безнаказанности. Равнодушие к людским судьбам отключило человечность.

— Действительно, я монстр, — сглотнул я, слушая жесткую оценку своих действий.

— Ты не монстр, нет, — покачала головой Тая, — ты поступил жестоко, но и мы с мамой не были невинными жертвами. Я не должна была считать твоего отца своим, но мне так не хватало собственного. Понимаешь? Я пыталась бороться с собой, жила поначалу в старой квартире, тогда как мама уже съехалась с Николаем Дмитриевичем. Они уговаривали меня. Долго уговаривали. Стоило согласиться, и дальше уже не было возможности отказаться от хорошей еды, одежды. Это было с нашей стороны низко и неправильно.

— Ты не виновата в том, что твоя мать нашла себе любовника. А потом заботилась об единственном ребенке доступными ей средствами. Кто бы поступил иначе? Любая мать сделала бы всё для своего ребенка. Наверное, поэтому и отец долго жил с нелюбимой женой. Ради нас с Ромкой. Но… — глухо бормотал я, — у меня был выбор. В отличие от вас. Я мог сделать что угодно, но выбрал продуманную жестокую месть. Тая, знаю, ты не можешь пока простить меня, но вдруг… когда-нибудь… — уже шептал я, в сгущающихся сумерках начиная плохо видеть лицо Таи, но эта темнота делала нас будто бы ближе, порождала откровенность и отсекала от остального мира.

Словно мы находились на отдельном островке, высаженные на него ради выяснения отношений. И нас не заберут отсюда, пока не будет сказано последнее слово. Вот только говорить было трудно. Слова застревали в горле. Нет, извиняться не было сложно. Наоборот, на душе становилось легче.