— Скоро будет. Ты тут не очень рассиживайся. На девятый подадим.

— Яволь, — сказал Агапыч вслед уходящему прорабу и, помолчав, добавил, вложив в интонацию всю неприязнь пролетариата к любому начальству, а к лишнему в особенности: — Ходит, тудыть, зараза. Змей.

Он помолчал, напрасно ожидая ответной реплики Витюни. Но тот продолжал молча крушить кирпич.

— Перекури, — предложил Агапыч. — Он в бытовку греться пошел, когда еще к нам поднимется. Слышь?

Витюня в последний раз выбил ломом стаю осколков, положил инструмент и, тяжело спрыгнув с закачавшегося «козла», присел рядышком на пискнувшую доску. Со стороны он походил на средних размеров йети, обряженного в телогрейку и старую ушанку, а мелкий Агапыч — на его детеныша. Верхняя пуговица Витюниной телогрейки не застегивалась — мешала толщина шеи. Крушить так крушить, «курить» так «курить», все едино. Хотя Витюня никогда не курил прежде и не собирался баловаться этим ни теперь, ни впредь. Вредно это. Иное дело перед концом работы принять на грудь стопарик водки, ровно один, только чтобы тепло побежало по организму, и занюхать ароматной хлебной корочкой, в крайнем случае — просто промерзлой рукавицей. Пьян не будешь, а все веселее жить. Но до стопарика оставалось еще часа четыре, не меньше.

— Сорок лет на стройках отышачил, а еще ни одной не видел, чтобы без долбежки обошлось, — жизнерадостно сообщил Агапыч, пуская дым через нос-пуговку. — Инженера, тудыть, начальнички… То дверь забудут, а то и вентиляционную шахту, — долби, Гаврила. И долбишь…

Витюня не поддержал тему — дышал на руки. Хотя, по правде сказать, долбить приходилось всякий раз ему, а не Агапычу. Агапычу что — он каменщик, только и умеет наскакивать: что, мол, ты мне раствор как собаке кидаешь? А как его еще кидать, спрашивается? Да и не кидают собакам раствор, нужен он им.

— Не свело? — спросил Агапыч, с уважением глядя на громадные Витюнины кулаки. — Это тебе, тудыть, не штанга. После лома иной раз так пальцы скрючит, не знаешь, чем и разогнуть. Что, прихватило?

Витюня покачал головой. Агапыч, притушив бычок о кирпич, ерзал на доске, хитренько заглядывал в глаза. По-видимому, еще не расстался с надеждой разговорить Витюню.

— Я одного знал, так он вместе с ломом с лесов навернулся, — сказал он наконец. — При мне дело было, в пятьдесят седьмом, тоже зимой. Знаешь, как тогда строили? Леса — ты, тудыть, хрен такие видал. Вот такенный трап, носилки, и ты тащишь… Да. Ну так вот: летит это он, значит, с шестого этажа, и лом у него в руке. Молча летит, вдумчиво. Этажа возле четвертого он, говорит, и допер: а зачем мне лом?! И как начал его от себя отпихивать! Одна рука, тудыть, пихает, другая, наоборот, вцепилась намертво — и ни в какую. Так почти что до самой земли с ломом и провоевал.

— Ну и? — осипшим басом спросил Витюня.

— Что «ну и»? — с досадой произнес Агапыч. — В сугроб упал, ушибся только да заикался потом с месяц. А лом рядом воткнулся.

Витюня не отозвался.

— Слова от тебя не добьешься, — осудил Агапыч. — Какой ты студент. Только и пользы, что силы невпроворот. Правильно тебя из института выгнали, вот что я тебе по секрету скажу.