Потом тетушка Мария шествует в гостиную и царственно усаживается там. Почему-то гостиная — самая темная комната в доме, хотя из сада туда попадает много солнца. Один из нас обязан сидеть с тетушкой Марией. Это мы обнаружили в первый день, когда собирались втроем пойти по магазинам с длинным маминым списком. Крис ехидно проехался насчет того, что ждет не дождется познакомиться со всеми злачными местами в Кренбери, и тут тетушка Мария уловила, о чем мы говорим.

И заявила — своим особенным напряженным тоном на грани скандала:

— Нет, вы никуда не пойдете!

— Пойдем, — сказал Крис. — Мы сюда, знаете ли, отдыхать приехали.

Мама заткнула его — воскликнула: «Кристиан!..» — и объяснила про список.

— А вдруг я упаду? — воскликнула тетушка Мария. — Вдруг кто-нибудь позвонит в дверь? Как я открою?

— Вы же открыли нам, когда мы приехали, — напомнила я.

Тетушка Мария тут же превратилась в смиренную мученицу и заныла: мол, никто из нас не знает, что такое старость, и неужели мы не понимаем, что иногда она месяцами не видит ни одной живой души.

— Идите, мои дорогие. Подышите свежим воздухом.

Мама, естественно, тут же начала мучиться совестью — и, что не менее естественно, дома осталась я. Следующие триста часов я проторчала в коричневом кресле лицом к лицу с тетушкой Марией. Она обычно сидит на желтом парчовом диване с деревянными шишками, а к деревянным шишкам привязаны шелковые шнуры, чтобы у дивана не отвалились ручки. Ноги у нее тяжело стоят на ковре винного цвета, а руки тяжело лежат на набалдашниках палок. Тетушка Мария — женщина крупная. Я привыкла считать ее высокой и все время удивляюсь, что она гораздо ниже Криса и даже ниже мамы. Может быть, она вообще всего с меня ростом. Зато характер у нее великанский — до самого потолка.

Она говорит. Исключительно о своих приятельницах из Кренбери.

— Коринна Уэст и Адель Тейлор рассказали Зое Грин — у Зои Грин, дорогая, блестящий ум, она прочитала все книги в библиотеке до единой, — а Зоя Грин рассказала Эстер Бейли — Эстер пишет очаровательные акварели, с натуры, все говорят, не хуже Ван Гога, — и Эстер сказала, что я совершенно справедливо обиделась на слова мисс Фелпс. А ведь я столько сделала для мисс Фелпс! Раньше я посылала к ней Лавинию, а теперь даже не знаю, стоит ли. Мы рассказали Бените Уоллинс, и она говорит — ни под каким видом. Сельма Тидмарш передала ей все, что сказала мисс Фелпс. Сельма и Филлис — то есть Филлис Форбс, а не Филлис Уэст — хотели пойти поговорить с мисс Фелпс, но я сказала — нет, я подставлю другую щеку. Тогда Филлис Уэст пошла к Энн Хэвершем и сказала…

И та-та-та, и бу-бу-бу. В конце концов возникает такое чувство, словно тебя запихнули в какой-то пузырь, где стоит тот самый затхлый предпростудный дух, и в этом пузыре — только Кренбери с тетушкой Марией, и больше на свете ничего и нет. Слушаешь, слушаешь — и волей-неволей забываешь, что кроме Кренбери есть еще целый мир. От скуки я впадаю в одурь. В ушах у меня звенит. Тут уж и самое обычное вдруг покажется до боли интересным. Вот, например, когда я оглянулась и увидела снаружи на карнизе кота, это было прямо Рождество, или мой день рождения, или когда друг Криса Энди обращает на меня внимание. Настоящее чудо! Кот был серый, пушистый, с глупой приплюснутой мордой — обычно такие коты бывают до смерти скучные. Он таращился на нас сквозь стекло, открыв пасть и пуская слюни, а я глядела ему в плоские желтые глаза — они чуть-чуть косили, — будто кот был мне задушевным другом.