Демельза дважды играла в паре с Поуис-Джонсом и надеялась, что ее периодические оплошности испортят чудесную дружбу, но, похоже, ничто не могло разрушить его высокое мнение о Демельзе. Два вечера в доме играл оркестр, а еще два устраивали танцы. Правда, ничего особенного, в зале не танцевало больше девяти или десяти пар, никакой толчеи. Клоуэнс в кои-то веки с благодарностью вспоминала уроки миссис Граттон, а Демельза пусть и не знала все па, но двигалась с легкостью, и этого было вполне достаточно. Приятные вечера, когда на тебя смотрят, но при этом не оценивают и не критикуют. И в значительной мере за это следовало отдать должное леди Лансдаун — она, пусть и дочь графа, но порхала по залу с таким беззаботным очарованием, что каким-то образом отметала любую чопорность и строгость, которые могли бы всё испортить.
Посещение Бремхилла прошло в компании двух других гостей — вполне удачно, но без определенного результата. Четверг был очередным днем визитов, в пятницу — снова скачки, в субботу — любительский спектакль, в котором убедили принять участие Клоуэнс.
Босоногая Клоуэнс, думала Демельза, скачущая по пляжу на вороном коне бешеным галопом, с развевающимися белокурыми волосами, прямодушная, сбежавшая из школы только потому, что посчитала обучение нудным, неспособная вести легкомысленные беседы, каких ждут от элегантных юных леди, теперь готовилась предстать перед утонченной публикой в образе некой Марии из пьесы под названием «Школа злословия».
Ее роль, как выяснилось, была самой сложной, потому что остальные могли изображать персонажей карикатурно, а Клоуэнс предстояло появиться практически в образе самой себя. Она облачилась в старомодное платье из кремового и желтого шелка, с оборками, узкой талией и низким декольте, оно напомнило Демельзе ее первое бальное платье, почти четверть века назад. Чуть-чуть пудры и румян, но волосы и кожа Клоуэнс выглядели превосходно. И она исполнила роль лучше, чем кто бы то ни был, двигалась и произносила реплики с легкостью без подсказок.
Боже мой, думала Демельза, до чего же это странно! Я, мать, сижу здесь, словно вдова средних лет, вращающаяся в высших кругах. Веду себя с чопорным достоинством, руки сложены на ридикюле, ноги составлены вместе, как положено, грациозно улыбаюсь, когда со мной заговаривают, наклоняю голову то так, то эдак — самая что ни на есть леди, а ведь на моей спине до сих пор сохранилось два шрама от отцовского ремня, в семь лет я научилась ругаться, материться и сплевывать, у меня были вши, я подбирала отбросы в канаве и присматривала за шестью недокормленными младшими братьями.
И хотя один умер, осталось пятеро. Один — кузнец и методистский проповедник, второй — управляющий судоверфью, трое — шахтеры, перебиваются с хлеба на воду и ковыряются в земле, как слепые черви. И благодарение Господу, что ниспослал нам перчатки, потому что мои руки не белы как лилии, в отличие от всех, кто сейчас меня окружает. Не прошло еще и двух недель, как эти руки отдраивали кастрюлю, которую не сумела как следует почистить Эна. А до того они трудились многие годы.