Он подумал о ее двух замужествах, но расспрашивать не стал, почувствовал, что она больше не хочет об этом. Она встала, нагнулась над своим чемоданчиком и открыла его. Чемоданчик был набит ее театральными вещами: черное платье, в котором она тогда на вечере читала стихи, какое-то ожерелье, похожее на елочные бусы, щипцы для завивки волос… Она порылась в чемодане и достала со дна пачку снимков.

– Садитесь рядом, – сказала она, подходя к столу. – Будем смотреть мои фотографии.

Полынин пододвинул табуретку, сел рядом с ней, и она стала показывать ему одну за другой свои фотографии, снятые в разные годы и в разных ролях. На одних фотографиях она была красивая, на других некрасивая, на одних похожая на себя, на других непохожая – в белокурых париках, совсем менявших ее лицо. Она то говорила ему, как сыграла эти роли – одну хорошо, другую плохо, то просто спрашивала: «Верно, я смешная тут?» – то вдруг переворачивала фотографию («Эту не смотрите, ее вообще давно надо порвать»).

– Вот и все, – наконец сказала она. – Наверное, подумали, я вас обманула, сказала, что приехала неожиданно для себя, а фотографии привезла, да? Но я правда уже давно положила их в чемодан и все вожу с собой. Даже в госпиталь два раза брала.

– Ничего я не подумал, – сказал Полынин и обнял ее за плечи. Но она повела плечом, чтобы он снял руку.

– Не обнимайте меня сейчас. Все это слишком серьезно. Наверно, даже плохо, что так серьезно, но так уж вышло… Надо ехать, а ехать не хочется. У вас тепло, а на улице холодно. Слышите, какой ветер? Вот возьмет да и заметет меня по дороге, и превращусь в сугроб, такой же, как все остальные. А вы поедете утром мимо и даже не заметите меня… Все это глупости! – прервала она себя. – А теперь скажите правду: если я сейчас останусь, а уеду завтра утром, это будет очень неудобно? Если очень неудобно, тогда не надо.

– Сейчас я распоряжусь, – сказал он охрипшим голосом.

– А это действительно удобно?

– Сейчас я распоряжусь, – вместо ответа повторил он, накинул на плечи кожанку и вышел.

Галина Петровна осталась одна. Она не знала, как он распорядится: прикажет ли устроить ее в землянку к женщинам – она во время концерта видела нескольких женщин, они были в полку, – или он вместе со своим товарищем уйдет из землянки, оставив ее ночевать одну, или – об этом она тоже подумала, услышав его охрипший голос, – попросит уйти своего товарища и захочет остаться с нею вдвоем? Она не знала, как распорядится он, но знала, чего хочет она сама. Ей казалось, что он может полюбить ее, и она хотела этого. Ей и правда хотелось рассказывать ему о своей жизни. Но при этом она понимала, что он не должен узнать о ее жизни ничего, что могло бы ему помешать полюбить ее. Она соврала, что все время возит с собой эти фотографии, – она взяла их только сегодня, чтобы показать ему. Она соврала, сказав, что приехала к нему неожиданно для себя, – она еще днем решила приехать и даже заранее подумала, что, может быть, останется здесь на ночь. Но она не хотела, чтобы сегодня у них было с ним что-нибудь еще, кроме того, что уже было. Не потому, что ей самой не хотелось этого, а потому что ей надо было, чтобы он полюбил ее. Она думала об этом, когда ехала сюда. Думала, что, если она сама останется у него и все-таки ровно ничего не будет, эта ночь свяжет его с ней сильней, чем многое другое.