Никак не вижу мертвого целиком, ухо вижу его забитое грязью, пальцы с вздыбившимися ногтями, драный рукав, волосы дыбом, ширинку расстегнутую, одного сапога нет, белые пальцы ноги с катушками грязи между. Глаза боятся объять его целиком, скользят суетно.

Родной ты мой, как же тебя домой повезут…

Где рука-то твоя вторая…

Делаю осторожный шаг вбок, на травку, с трудом ступаю на мягкую землю, и, проверив ногой ее подозрительную мягкость, переношу вторую ногу на траву, обхожу убитого. Забываю найти, высмотреть его левую руку, смотрю на следующий труп.

Рот раскрыт и лошадиные жадные зубы оскалены животно, будто мертвый просит кусочек сахару, готов взять его губами. Глаза его словно покрыты слоем жира, подобному тому, что остается на невымытой и оставленной на ночь сковороде. Руки мертвеца вцеплены в пах, где лоскутья гимнастерки и штанов вздыбились и затвердели ссохшейся кровью.

Третий поднял, как на уроке, согнув в локте, руку, с дырой в ладони, в которую можно вставить палец. Лоб как салфетка в грязно-алых потёках сморщен, смят, наверное, от ужаса; рот квадратно, как у готовящегося заплакать ребенка, открыт, и во рту, как пенёк стоит язык с откушенным кончиком.

Наверное, этот откушенный кончик уже утащили в свой муравейник придорожные муравьи, а парень вот лежит здесь, и куда его убили я никак не найду.

Четвертого убили, кажется, в лоб. Лицо разворочено, словно кто-то с маху пытался разрубить его топором. Обе руки его уперты локтями в землю и ладони, окруженные частоколом растопыренных пальцев, подставлены небу. В ладонях хранятся полные горсти не разлитой, сохлой крови.

И пятого угробили в лоб.

И шестого, с неровно отрезанными ушами, с изразцами ушных раковин, делающих мертвую, лишенную ушей голову беззащитной и странной.

Да нет, Егорушка, не в лоб они убиты… В лоб их добивали.

Скрюченный юный мальчик лежит на боку, поджав острые колени к животу. И хилый беззащитный зад его гол, штанов на мертвом нет. Кто-то, не выдержав, накидывает на худые, белые бедра мертвого ветошь.

Обгоревшее лицо ещё одного мертвеца смотрит спокойно. Так, наверное, смотрит в мир дерево. И нагота мертвеца спокойна, не терзает никого, не требует одежды. И не догоревшие сапоги на черном теле смотрятся вполне уместно. И железная бляха ремня, впечатанная в расплавившийся живот…

- Уголовное дело надо заводить! - орёт полковник, проходя мимо мертвого строя. - Ах, мрази! Дембелей отправили безоружной колонной, на восемьдесят человек четыре снаряженных автомата - они же патроны уже сдали! Без прикрытия! Их же подставили! Их же в упор убивали пять часов! Ах, мать моя женщина!

Полковник пьян. Его уводят какие-то офицеры.

Появляется ещё один полковник, трезвый.

- Какого хуя вы их тут разложили? - орёт он, - Телевидения дожидаетесь? Немедленно всех убрать!

- Восемьдесят шесть, - говорит Вася Лебедев. Он шел мне навстречу с другой стороны.

Я разворачиваюсь и иду к машине. В затылок будто вцеплены пальцы мертвого солдатика, лежащего с краю.

- Пахнет… - беспомощно говорит Скворец, так и не отошедший от «козелка».