Пытаюсь поднять руки, но не удаётся. Может быть, они сейчас крикнут нам, окликнут… Прежде, чем стрелять.

Подходим ближе…

Они мёртвые, все мёртвые лежат, в тяжёлых и тёмных лужах. Некоторые изуродованы. Иные обгоревшие.

Проходим мимо, к огню.

Метрах в ста пятидесяти на дороге вижу ещё один БТР, тоже подбитый…

Надо поднять автоматы валющиеся. Сейчас возьму…

Я вхожу прямо в тихо пылающую жидкость, в слабый, догорающий огонь, ловящий снежинки. В их соприкосновении, огня и снежинок, есть некая нежность. Монах толкает меня плечом, выгоняя из огня, мы едва не падаем. Сажусь на корточки у БТРа, позади его, рядом чадит догорающее колесо… Я тяну к нему ладони, их овевает дым. Готов обнять это колесо, прилепиться к жженой резине. Чувствую жестокую ломоту в ногах и руках, касающихся тепла.

- На, одень, - Монах кидает к моим ногам два ботинка. Снял с кого-то.

Валю ботинки на бок, встаю на них, - чтобы ноги не стояли на земле. Надевать берцы нет сил, - на обляпанные грязью культи их не натянешь.

Не дышу, и глаза закрываю от дыма, зажмуриваюсь. И кажется, что безбольно лопаются щеки, но это всего лишь грязь на щеках, корочка грязи…

«А ведь колонну недавно разбили…» - понимаю я.

Неподалёку, метрах в ста или ста пятидесяти раздаются выстрелы, автоматные очереди.

Монах садится рядом. Чувствую задевающее меня, дрожащее плечо Монаха.

- Автоматы надо взять, - деревянно произношу я.

Слышу стон. Кто-то стонет.

Стучат, выдавая неритмичную дробь, челюсти Монаха.

- Тихо! - говорю, сжимая и свои лязгающие челюсти.

И шаги. И вроде бы русская речь.

Я поднимаю, закидываю назад, ударившись о борт БТРа, голову, прислушиваясь. Надо мной звёзды, и снег. Снег падает на глаза.

Почему-то сидим, не встаём, не стремимся к своим…

- Эй, братки! - зовёт кто-то надрывно и тошно, - Братки, помогите!

Это не нам, это тем, кто идёт, разговаривая…

Монах порывается встать.

Но резко, оглушая притихший мозг, раздаются выстрелы: близко, здесь возле БТРа.

Смех, и негромкий, словно захлёбывающийся голос, и слова, масляные, разноцветные, как винегрет, какие-то «хлопци», какие-то «чи!… сгасав…»

Кто-то выёбывается, косит под хохлов?

Разум оживает, мысли начинают прыгать, как напуганный выводок лягушек, - каждая в свою сторону, в мутную воду.

«Да это настоящие хохлы, никто не выёбывается… Раненых убивают».

Ещё ничего не успеваю не решить, не придумать, когда передо мной возникают две ноги, мощный берец в двух десятках сантиметров от моей несчастной стопы, заляпанной грязью… и бушлат, небрежно расстёгнутый, и рука в перчатке с отрубленными пальцами… из перчатки торчат пухлые, с длинными грязными ногтями…

Человек стоит к нам левым боком, глядя по сторонам. В правой руке, - автомат, он небрежно держит его за рукоятку. Только что из этого автомата…

Меня вскидывает легко, словно разрядом. Клешня моя смыкается не на горле, - на кадыке резко обернувшегося ко мне человека, и я тяну этот кадык на себя, и другая моя рука лезет в глаза ему, сразу в оба глаза, выщипывая их, выковыривая…

Стреляет автомат возле ноги, - он нажал на спусковой крючок… но я уже сижу на нём, на груди его, - мы упали… и я рву, пытаюсь порвать лицо человека, словно оно резиновое… словно это тушка курицы, - курицы уже лишённой перьев, но ещё почему-то живой, пускающей кровь и курлыкающей.