Рыкунов, опасаясь, что ночью его арестуют, попросил товарищей отнести койку к механикам. Там народ был дружней, но и среди машинистов нашлись люди, напуганные стрельбой.

— Вот и нашумелись, — сказал рябой гальванер. — Рабочим не помогли и себе навредили. Прежде за такое дело брезентом накрывали и в расход списывали.

— Заныл уже, — едва сдерживая боль, возмутился сигнальщик. — Поджилки трясутся, что ли?

— Ишь храбрый нашелся. Попрыгаешь теперь на одной ноге, если за решетку не попадешь.

— А ну, не разводи пену, без тебя тошно! — прикрикнул на гальванера сосед по койке. — Заладил свое: «брезентом, брезентом», а нам о другом думать надо.

— Верно, — поддержал его Белышев. — Теперь хода назад уже не дашь, только вперед! Держись крепче друг за дружку и не теряйся.

Подвесив на крючья койку, он не лег спать, а пошел поговорить с вожаками других команд, как действовать завтра.

Следующий день был воскресным. После побудки, вязки коек и умывания засвистели боцманские дудки и послышались голоса унтеров:

— На молитву!

Утром полагалось читать только «Отче наш», в этой молитве не было слов: «.. и благослови достояние твое», все же корабельный священник, стоявший в полном облачении у походного алтаря, с тревогой вглядывался в сумрачные лица матросов, заполнявших тесное, с низким подволоком помещение, пропахшее ладаном и воском.

Кочегары, комендоры, рулевые, сигнальщики и машинисты переступали комингс церковной палубы не крестясь и, казалось, с недружелюбием поглядывали на лики святых.

Позже всех, держа перед собой фуражки, вперед протискались офицеры и мичманы. И тотчас раздалась команда:

— Расступись!

Матросы нехотя потеснились, образуя узкий проход к алтарю. Командир крейсера с пожелтевшим, желчным лицом прошел на свое место, перекрестился и сделал движение рукой: можно начинать.

Священник покосился на него и начал богослужение. «Отче наш» полагалось петь хором, но сегодня слышались только простуженные басы боцманов да фельдфебелей. Матросы молчали, а офицеры стояли настороженными, каждый из них держал руку у расстегнутой кобуры с револьвером.

Молитва прошла спокойно. Священник торжествовал: «Ага, одумались! Вечерняя стрельба на пользу пошла!»

И на лице Никольского разгладились резкие складки, но глаза оставались злыми. Они как бы говорили: «Я вам не забуду вчерашнего, вы еще поплатитесь за бунт».

Ему не нравилось и сегодняшнее поведение матросов на молитве. В наказание, несмотря на воскресный день, командир крейсера приказал устроить на корабле большую приборку.

После завтрака матросов заставили драить песком палубы, убирать каюты, мыть ванные и гальюны.

Это было им на руку. Разойдясь с ведрами, щетками, шлангами и пеньковыми швабрами по всему кораблю, матросы очутились около пулеметов, офицерских кают, хранилищ оружия. Теперь только следовало дать общий сигнал, чтобы всем действовать одновременно.

Вожаки команд, делая вид, что они разносят песок, мыло и ведра с едким раствором каустика, в одном месте шептали: «Будьте ближе к пулеметам», в другом: «Следите за офицерами», в третьем: «Как услышите «ура», захватывайте оружие». Сами они ждали появления рабочих на заводском дворе.