– При отце нашего государя за подобную связь можно было оказаться на костре.

– Отвратительные были времена: никакой толерантности, – поддержала старика Ксана, чувствуя, как рука органика ползёт по бедру всё выше.

– Согласен, – хрюкнул дьяк.

– Но почему вы так долго ждали? Насколько я помню, предыдущий Авдей умер больше года назад.

– Надо было понять, как поведёт себя молодой государь, – объяснил Стоцкий, по-детски наслаждаясь своим «хулиганством». И податливостью ведьмы. – Все опасались, что он окажется таким же убеждённым консерватором, как его отец.

– Но, к счастью…

– К счастью, я имею удовольствие находиться в твоём обществе.

Его рука поднялась по бедру женщины настолько высоко, насколько позволяла физиология.

– Это только начало, – прошептала Ксана, чувствуя, что отвращение всё больше напоминает девятый вал.

– Надеюсь…

А в следующий миг раздались фанфары, грохот аплодисментов, изумлённые возгласы, вопли, и восемь слуг внесли в зал главное, «царское блюдо».

– Вам не сказали, что мы будем есть? – изумился Стоцкий, увидев замешательство молодой женщины. – Сегодня же охотничий пир.

Он вытащил из её промежности руку, понюхал пальцы и взялся за бокал с вином.

– Я… вижу… – запинаясь, ответила Ксана, не сводя глаз с «царского блюда». – Охотничий… Не думала, что у нас они водятся.

– Зверя специально доставили с Балканского полуострова, и вчера государь с баалом его ловили, – рассказал Стоцкий. – Зверь оказался настолько яростным, что при охоте погибло не меньше десяти смердов.

– Понятно… – отозвалась женщина, продолжая смотреть на возвышающегося на блюде кентавра.

Зажаренного целиком.

Подрумяненного. Со сложенными лапами, сведёнными на груди руками, обложенного печёными овощами.

Почему-то именно овощи произвели на Ксану самое сильное впечатление, ударили в душу так, что всё вокруг вдруг сделалось дурным: пронзительно-пошлый женский смех, подхалимские речи мужчин, вытаращенные глаза гостей, жадно разглядывающие «пищу», бормотание похотливого старца, обязанного свернуть ей шею при первой возможности, самодовольная физиономия молоденького принципала, не постеснявшегося заявиться на пир с накрашенными губами… Всё стало дурным, и Ксана вдруг поняла, что виноват в этом не только Ястребиный, как считала она, а все. Все эти твари! И Первородные, и органики, загрязняющие мир и делающие его темнее. Они слабее Гаапа, но такие же подлые, мерзкие, лживые и жестокие.

Такие же лицемерные.

Все они жрут и радуются. Рыгают, смеются, ковыряют пальцами в зубах, прикидывают, каким окажется на вкус кентавр…

Все они…

Жрут…

Отравленную пищу!

Вот чего она хотела для них: отравленной пищи и отравленного вина! Пусть они жрут и пьют, но не для радости, а чтобы сдохнуть! Пусть вся гадость мира проникнет в них. Пусть они впустят в себя смерть: кто-то – кислотой, кто-то – болезнью, кто-то – ядом. Пусть они съедят и выпьют то, что их убьёт. Даже бессмертный. Даже Ястребиный.

Все они.

Отвращение сменилось ненавистью, а ненависть принесла с собой силу. Ту самую. Почти забытую. Которую тщетно пытался разбудить Гаап. Даже не силу, а понимание, как ею пользоваться. Не силу, а инстинктивное умение заставлять Отражение исполнять желания.