Наконец Дима все-таки перешел ближе к делу и стал перечислять причины плохих урожаев кукурузы. Послушав его немного, Тоня огорчилась еще больше. По словам Димы получалось, что все недостатки «проистекали» (это он так сказал — «проистекали») только из-за нерадивости колхозников, из-за недооценки ими ценного однолетнего, однодомного, перекрестно-опыляющегося растения, каковым является кукуруза. Он приводил примеры нарушений агротехники, вычитанные им в районной газете, и после каждого примера уверенно восклицал: «При чем же тут погода?»

А Тоне, да и всем сидящим в зале колхозникам было ясно, что одной из главных причин плохих урожаев кукурузы были условия погоды, которые никак не учитывали, формально применяя спущенные сверху агротехнические указания. Тоня думала, что слушатели сейчас прервут Диму, станут спорить, возражать.

Но люди сидели тихо, слушали, и слушали как будто со вниманием. И это огорчило Тоню больше всего. Она вдруг поняла, что колхозники пришли совсем не для того, чтобы получить от Димы нужные им для работы указания и советы. Они на это и не надеются. Вот сидит Уткин. Он давно привык к тому, что лекции не имеют для него никакого практического значения, и ему совершенно все равно, что в этих лекциях говорится. Тоне даже на момент показалось, что, если бы Дима сейчас начал призывать пеньковцев разводить, например, слонов, — Уткин слушал бы так же внимательно.

Дима кончил говорить и, взмахнув платком, вытер лоб. Ему захлопали. Он сошел со сцены, скромный, улыбающийся, и спросил, привычно ожидая похвалы:

— Ну как?

— Ничего, — сказала Тоня, отводя глаза.

Дима от изумления чуть не уронил портфель.

— Ты ее не слушай, — сказал Иван Саввич. — Нужное провели мероприятие.

Однако Дима на Тоню обиделся и на кино не остался.

Лариса проводила его в избу Ивана Саввича, и когда вернулась, картину уже пустили и ее место было занято. Неделю тому назад Лариса быстро отвоевала бы свое место. Но на этот раз она только сказала: «Надо же!» — и кое-как примостилась на задней скамье возле Тятюшкина. В последние дни какое-то странное безразличие ко всему на свете временами стало находить на нее. Вот и теперь — ей было совершенно все равно, где сидеть, что смотреть, о чем разговаривать.

Картина была заграничная, и рассказывалось в ней о заграничном бандите, который женился на заграничной красавице, чтобы овладеть драгоценными камнями. И бандит и красавица непрерывно болтали на непонятном языке, в ногах у них прыгали надписи, и Лариса не успевала дочитывать их.

Тятюшкин крикнул, чтобы читали вслух.

В передних рядах зашумели:

— Мы не малограмотные!

— Что тут, изба-читальня?

— Задним ничего не видать! — кричал Тятюшкин.

Каждый считал нужным высказаться. Только Лариса сидела молча, безучастно, ощущая неприятную слабость пальцев рук и звон в ушах. В зале было душно. «Жаль, что у скамейки нет спинки, — подумала она, — как бы хорошо прислониться…» Голова у нее кружилась.

— Двинься немного, — сказала она Тятюшкину.

— Куда я тебе двинусь? — ответил тот.

«Надо бы домой», — подумала Лариса. Но ей не хотелось подыматься с места, не хотелось двинуть ни ногой, ни рукой, не хотелось смотреть картину — ничего не хотелось…