Илейка перелез через поскотину, пробежал еще саженей пять и остановился, с трудом сдерживая свистящее в груди дыхание. Успел окинуть взглядом окрестные заросли: слава богу, никого поблизости! Сунул руку под кафтан, нащупал теплую рукоять пистоля, сжал ее вздрагивающей рукой.

– Ага-а, попался, вориш… – И замер на полуслове возликовавший было Сидор, умытый потом и распаренный долгим бегом, словно только что из-под жаркого банного веника: в лицо из черного глаза взведенного пистоля дохнуло жутким могильным холодом. – Ты что… – ошалело залепетал. Красное лицо бледнело, наливалось буро-желтым соком, стало похожим на недозрелую, лежащую в тени листьев тыкву.

– Тать… без стыда и совести… – Илейка сплюнул густую слюну, чтобы не мешала дышать. – Перед Божьим ликом… не устыдился грабить путника. – И дерзкая мысль вдруг пришла в голову: – Скидай портки! Живо, а то стрельну! Кому велено! – прикрикнул Илейка, видя, что парень мешкает, путается ногами в штанинах. – Вот так… И рубаху стаскивай. Да полегче, боров белотелый, не порви рубаху-то на мокрых плечах! Ишь, прыткий больно, саврас без узды.

Весь в испарине, обдуваемый ветром, Сидор съежился, охватил себя широкими ладонями, а потом присел, отыскивая надежное укрытие за кустом. Зубы клацали, выбивая несуразную дробь.

– Спускайся к реке! Видишь, на том берегу, возле голых камней, куст бузины? В нем до ночи тебе сидеть. С открытым срамом в село не полезешь при божьем свете, на всю жизнь засмеют. – Илейка умерил дыхание, выдавил на лице подобие улыбки. – Штаны и рубаха в покрытие убытка – двадцать копеек я просыпал в трактире по твоей милости. Ну – двигай! Да не вздумай блажить – пальну в голое гузно. Чтоб помнил!

Сидор не заставил себя упрашивать, ойкнул, войдя в холодную воду, быстро переплыл Чарыш и, пугливо оглядываясь – а ну как бродяжка и правда в спину стрельнет, – проворно шмыгнул в кусты и затаился за серыми камнями.

Илейка, кинув потную одежду Сидора, кустами пошел прочь от берега.

– Сиди теперь, петух общипанный, – не без злорадства бормотал он, обходя село вдоль поскотины. Солнце нехотя, как будто опасаясь чего-то, опускалось к горизонту и набухало.

Илейка снова приблизился к селу, вторично с того же конца, что и в первый раз. Не мешкая – слава богу, никто не встретился! – отыскал двор Парамона. Из сенцев слышался густой бас псаломщика:

– «Услышь, Господь, правду мою, внемли воплю моему… От твоего лица суд мне да изыдет, да воззрят очи твои на правоту…»

Псаломщику мешало приглушенное женское рыдание.

На крыльцо вышел враз осунувшийся, с запавшими глазами Парамон, не удивился, увидев Илейку на своем подворье.

– Тебя, что ли, в трактире ловили? – спросил он негромко.

Не помышляя разжалобить Парамона своими злоключениями – у хозяина и так горя в избытке! – рассказал Илейка о лихоимстве трактирщиков.

– Так-то, братец, – отозвался Парамон. – Не зря умные люди говорят, что нет черта без болота, как и болота без черта… Только от этих извергов не отгородиться сухим чертополохом, как от нечистой силы отгораживаемся, сквозь любой заслон в душу и в карман мужику лезет загребущей лапой. – Подумал с минуту и спросил: – Деньги еще есть при тебе? Или пособить тебе чем?