— Значит, сегодня не получится, — сказал я.

— Да, сегодня это невозможно. Я не могу решать такие вопросы.

— Ладно. — Я поднялся. — Позвоню Вульфу, спрошу, будет ли он ждать так долго. Если он согласен, я покидаю вашу глубинку. В таком случае, позвольте забрать чек.

Дервин вынул из кармана чек и отдал его мне.

— Могу подвезти вас к участку, шеф, — предложил я Бену с улыбкой.

— Поезжай, парень, поезжай.

Вульф в тот вечер был воплощением такта и внимания. Я успел к ужину, но за столом он не позволил мне ни слова сказать о поездке в Уайт-Плейнс. Впрочем, о серьезной беседе не могло быть и речи, ибо в это время Вульф обычно включал радиоприемник. Он любил говорить, что нынешний век — это век домоседа. В прежние времена, удовлетворив страсть к познанию истории трудами Гиббона, Ренке, Тацита или Грина,[3] человек, чтобы узнать о своих современниках, отправлялся путешествовать. Ныне, когда надоедает читать мемуары римских императоров Гальбы или Вителлия, можно, едва привстав в кресле, повернуть ручку радиоприемника. Передача, которую Вульф старался не пропустить, называлась «Веселые парни». Почему она ему нравилась, убейте, я не смог бы вам сказать. Он слушал ее, сложив на животе руки с переплетенными пальцами, закрыв глаза и как-то странно сжав губы, будто что-то держал во рту и вот-вот готов был выплюнуть. В такие часы я старался исчезнуть из дома — отправлялся на короткую прогулку или что-нибудь в этом роде. Я предпочитал другие программы, а эта казалась мне порядком вульгарной.

После обеда, когда мы перешли в кабинет Вульфа, я коротко рассказал ему о своей неудаче. Чертовски неприятно было извиняться, потому что в таких случаях он всегда убивал меня своим великодушием, — он был уверен, что я сделал все возможное, но неблагоприятное стечение обстоятельств оказалось сильнее нас, и все такое прочее. У меня создалось впечатление, что его мало интересовали как мой рассказ, так и мои извинения. Я попробовал для затравки заставить его придумать, как побудить окружного прокурора все же пойти на пари, но Вульф остался равнодушен к моим идеям. Я предложил еще раз попробовать Дервина, но он ответил, что, пожалуй, этого не следует делать.

— Лягушки не умеют летать, — глубокомысленно заметил он, внимательно разглядывая увядший стебель симбидиум александерри, который принес ему садовник Хорстман. — Ему не хватает воображения, даже самой его малости. Судя по твоим рассказам, он вообще лишен воображения. Флетчер М. Андерсон, тот, разумеется, не упустил бы такой случай. Он богат, тщеславен и далеко не дурак. Он бы сразу сообразил, что вскрытие можно произвести без лишнего шума и огласки, и, если оказалось бы, что я не прав, он получил бы свои десять тысяч, а если бы проиграл мне эту сумму, все равно оказался бы в выигрыше. Как прокурор, он получил бы громкое, можно сказать, сенсационное дело, а в моем лице — источник дальнейшей информации. И все за свои десять тысяч долларов. Твоя поездка в Уайт-Плейнс — это обычная коммерческая сделка ты — мне, я — тебе. Окажись Андерсон на месте, он так бы и отнесся к этому. Возможно, сделка еще состоится. Она заслуживает некоторых размышлений. Кажется, сейчас пойдет дождь.