— Уразумел, Завид Хотеныч… — чуть ли не с приниженным поклоном отвечал тот. Потом облизнул губы — и отважился: — Завид Хотеныч!..
— Чего тебе?
— Да ведь изделие-то… — беспомощно проговорил Кудыка, тыча руками в небо. — Рядом же упадёт изделие… в трёх перекликах… А там — капище… Может, сбегать сказать им, чтоб схоронились?..
Розмысл вздохнул.
— Да леший с ним, с капищем!.. Нам кидало срочно надо пристрелять, а теперь, вишь, ещё и деревянное солнышко заново сколачивать… Зла не хватает!
Повернулся и зашагал по новенькому не припорошенному ещё окалиной наканавнику к свежепрорытой дыре в преисподнюю. Кудыка вновь всмотрелся украдкой в ушедшее к самым звёздам изделие и вытер пот со лба. Кажется, всё-таки не на капище. Чуть правее… Нет, правильно, правильно предупреждал Ухмыл: ежели что придумал — скажи сначала розмыслу али ещё кому, а потом уж делай…
Сунул руку за пазуху и, взобравшись на обваловку, выкинул запорный колышек во внешнюю тьму — от греха подальше…
«В тот же год знамение было великое, его же и сам я узрел воочию. Взошло ночью солнышко над землёю теплынской, видом во всём подобно истинному, а цветом черно. И глядючи на то чёрное солнце, многие ужаснулись, велик был народный вопль. Остановилось оно близ Ярилиной Дороги против тех мест, где одержана была Столпосвятом на реке Сволочи славная победа над бесчисленными ратями Всеволока, и пал на капище дровяной дождь. Стукнула земля, что многие слышали. А знамение сие надлежит разуметь так: вняло добросиянное жалобам детей своих, что мало-де стало лесу, из коего могли бы они умело и преискусно вырезать во славу светлого и тресветлого солнышка жертвенных идольцев, и омрачилось златоподобное, и одарило с небес детей своих обильным многодревесием…»
Летописец приостановился и выглянул в правое окошко (в левое он давно уж не выглядывал). По долгой отмели к островку шли двое теплынцев, и каждый нёс на плече по великому мешку. Не обманул князюшка… Стало быть, порадуемся вскорости и новой одёжке, и припасам, а главное — пергаменту да чернильным орешкам…
Скорее летний, нежели весенний, сиял над Мизгирь-озером полдень. Да оно и понятно. Раньше-то по велению зловредного Родислава Бутыча, чтоб ему ещё и правую ногу повело да покорёжило, людишки его сволочанские за Кудыкиными горами нарочно раскаляли светлое и тресветлое наше солнышко вполсилы. Мыслил старикан частыми дождиками помешать рытью котлована под кидало теплынское. Да только одного не учёл: дождики-то, чай, не одним теплынцам строить мешали — замедлилось и возведение каменного причала на сволочанском берегу Мизгирь-озера.
Теперь же, когда стало ясно, что Столпосвята с Завидом Хотенычем никакими дождиками не проймёшь, приказал Родислав Бутыч набивать оба изделия дровами до отказа, надеясь по ясной погоде измуровать причал и ров раньше, чем теплынцы успеют отладить и пристрелять своё кидало.
Сволочанский берег кишел работными людишками. Но и на этом берегу возле боярских хором тоже заваривалась некая беготня и суматоха, причём куда более загадочная. Какой-нибудь болтающийся праздно слобожанин, попав в те места, заведомо остолбенел бы, вытаращившись в изумлении на высок терем. Со стороны казалось, что окончательно повихнувшийся умом Блуд Чадович намерен брать приступом свои собственные палаты. По двору метались храбры с осадными лесенками и крюками. На средней позлащённой маковке терема младой Нахалко крепил верёвку, должно быть, собираясь соскользнуть по ней вниз — на голову неведомому врагу.