), которые вниз головой, задрав ноги кверху, стоят на руках вопреки человеческому обыкновению, и так привлекают к себе все взоры. Это не детская забава… это игра приятная, честная, серьезная, достойная внимания (iucundus, honestus, gravis, spectabilis), она может доставить удовольствие небесным зрителям. В эту чистую и благочестивую игру играл тот, кто сказал: «Мы стали позорищем для ангелов и людей» (1 Кор. 4:9). Поиграем же в неё и мы, чтобы над нами посмеялись, сбили с толку, унизили (illudamur, confundamur, humiliemur) [DCCCXXVIII].
Казалось бы, все то же самое мог бы сказать и Симеон Эмесский, если бы вдруг из литературного персонажа превратился в теоретика юродства. Даже цитата из Послания к Коринфянам выбрана та, что предшествует знаменитым словам о «безумных Христа ради». Однако ни Симеон, ни Андрей не выступали с развернутыми апологиями – лишь Савва Новый одновременно и юродствует, и обосновывает своё поведение. Про Бернара же есть все основания полагать, что сам он на руках ходить не умел.
Позднее средневековье знало многих богословов, которые в пику схоластике поднимали на щит концепцию безумия как способа непосредственного контакта с Богом. Наиболее характерный пример – теологи, принадлежавшие к направлению devotio moderna (Μ. Экхарт, И. Таулер и др.). Иногда их действительно уподобляют юродивым [DCCCXXIX], но вряд ли для этого есть основания. Умозрительная скандальность не обязательно связана с реальным дебошем. Философы вроде Фомы Кемпийского или Николая Кузанского (XV в.) заново возрождали в Европе интерес к учению апостола Павла о Божьей глупости. Результатом этого явилась и знаменитая «Похвала глупости» Эразма Роттердамского [DCCCXXX]. Но к юродству всё это не имело никакого отношения. Также нельзя считать юродивым и французского иезуита XVII в. Ж.-Ж. Сурэна, хотя его именуют так некоторые исследователи [DCCCXXXI] – слишком много в нём было как подлинного безумия, так и подлинного самобичевания.
Католическое средневековье, вплотную подойдя к парадигме юродства, тем не менее не создало её в тех параметрах, в которых это удалось средневековью византийскому. Как правильно заметил Жан-Мари Фритц, «дурак Божий так никогда и не сумел акклиматизироваться под небом Запада: тот его не принял» (le fou de Dieu n'a jamais pu s'acclimater sous le ciel de lOccident: il n'a pas ete accepte) [DCCCXXXII].
Для настоящего юродивого европейский святой, с одной стороны, чересчур психологичен, а с другой – слишком социален.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Когда Пушкин попросил друзей прислать биографию «Большого Колпака» для работы над «Борисом Годуновым», Петр Вяземский написал ему 6 сентября 1825 г.: «Карамзин говорит, что ты в колпаке немного найдёшь пищи, то есть, вшей. Все юродивые похожи!» [DCCCXXXIII] Допустим, ироническое замечание насчёт вшей принадлежит зубоскалу Вяземскому – но прав ли был Карамзин? В самом ли деле все юродивые похожи?
Безумный человек, предоставленный самому себе, действительно ведёт себя более или менее одинаково в любом обществе, ибо он – в предельном случае – «вне-культурен». Однако культура, в чьей смыслопорождающей толще вынашивается понятие юродства, подмечает и наделяет смыслом лишь те черты безумного поведения, которые ей концептуально подходят, и игнорирует все другие. Каждое общество рекрутирует себе в прокуроры такого сумасшедшего, который отвечает именно его неосознанным потребностям, именно его невербализуемому чувству вины. Византийская культура была сильно непохожа на древнерусскую, и, соответственно, различаются их типы юродства.