Когда представление в резервуаре закончилось, архимандрит вернулся к убийце. Он снова надел длинную перчатку, вытащил еще одну хоботную пиявку и приблизился к существу, прикованному к стене.

— А вы помните свой дом, господин убийца? — спросил он. — Хоть какие-то воспоминания остались? Дом, мать, друзья? — Он остановился перед своим врагом. — Неужели ничего такого?

Он махнул извивающейся пиявкой, чуть не касаясь ее рылом лица убийцы. Они ощущали друг друга — пиявка, которая корчилась в руке архимандрита, тянулась к лицу человека в жажде к нему присосаться, и человек, втягивающий воздух ноздрями и как можно дальше отворачивающий голову, словно желая вжаться в стену за его спиной (убийца уже успел познакомиться с хоботной пиявкой). Но клыки, впиваясь в тело убийцы, ограничивали его движения.

Люсеферус пиявкой повторял движения головы человека так, чтобы она все время находилась перед опущенным лицом, чтобы человек ощущал запах этой напрягшейся, дрожащей массы.

— Или они, посылая вас убить меня, стерли и эти воспоминания? А? Неужели ничего не осталось? А? — Он прикоснулся самым кончиком ротовой части пиявки к носу заключенного, отчего тот начал морщиться, дрожать и тихонько, по-щенячьи поскуливать, — Что-что? Вы помните дом, дружище? Эх, хорошее было место, где вы чувствовали себя спокойно и в безопасности с людьми, которым доверяли и которые, может быть, даже любили вас. Что вы говорите? Что-что? Я слушаю.

Человек пытался отвернуть голову подальше, растягивая сморщенную кожу вокруг тех мест, где клыки вошли в тело; одно из них начинало кровоточить. Гигантская пиявка дрожала в руке Люсеферуса, все дальше вытягивая свой выстланный слизью рот, чтобы поживиться плотью с лица человека. Но когда пиявка уже была готова присосаться, архимандрит увел ее назад, и она повисла в его полувытянутой руке, раскачиваясь и напрягаясь и, судя по всему, испытывая искреннее разочарование.

— Это мой дом, господин убийца, — говорил человеку Люсеферус. — Здесь мое место, мое убежище, в которое вы вторглись, которое измарали, обесчестили вашим… заговором. Вашим покушением. — Голос у него дрогнул. — Я пригласил вас в мой дом, пригласил за свой стол… как это делают хозяева вот уже десять тысяч человеческих лет, а вы… а вы хотели только одного — навредить мне, убить меня. Здесь, в моем доме, где я должен чувствовать себя безопаснее, чем где-либо.

Архимандрит печально покачал головой, осуждая такую неблагодарность. На неудавшемся убийце была только жалкая тряпка для прикрытия наготы. Люсеферус содрал с него тряпку, отчего тот снова дернулся. Люсеферус уставился на него:

— Они тут с тобой немного поработали, да?

Он смотрел, как судорожно дрожат бедра несостоявшегося убийцы. Уронил тряпку на пол — завтра слуга заменит ее.

— Мне нравится мой дом, — тихо сказал архимандрит. — Правда нравится. Все, что мне приходилось делать, я делал ради того, чтобы мир стал безопаснее, дом стал безопаснее, чтобы жизнь всех стала безопаснее.

Он повел хоботной пиявкой в сторону гениталий убийцы, но та казалась теперь какой-то безжизненной, да и человек уже устал бояться. Даже архимандрит почувствовал, что развлечение его лишилось остроты. Он резко повернулся и, подойдя к котелку, установленному на широком ограждении резервуара, швырнул туда пиявку и сбросил с руки перчатку.