Андрей повадился на посиделки, — дров запасли с братом еще с лета, делать, нечего, — пропадал до полуночи на шумных гулянках.

Приглянулась парню круглолицая Анисья. От лавки не видать, а телом ядреная. Много раз обнимал он ее под кашемириком за круглые плечи, — ничего, не отталкивает, сама льнет.

— Вот приду из солдат, — давал Андрей заручку, — тогда поженимся. Пойдешь за меня?

— Долго, паря, ждать! — шептала в ответ Анисья и еще тише вздыхала: — Не стерплю!

Андрей хохотал:

— Стерпишь, экая ты!..

Ему смешки, словно не его, а кого другого, скоро угонят на четыре года из родимой деревни в город, в солдаты. Знамо, не люба парню солдатчина, по лицу порою приметно, но чаще он и виду не подает. Весь в батьку, Ивана Финогеныча. Гогочет, остроголовый!

Через месяц Андрей вконец вскружил голову девке. Сама приставать стала:

— Андрюшка, женись… Забреют еще к осени.

— А ты четыре года солдаткой безмужней согласна? — как-то спросил он ее без всякой ухмылки.

— Согласная, — потупилась крутобедрая Анисья.

Андрей поедал к отцу на Обор. Палагея всегда была рада наездам веселых своих сыновей, напекла оладий, поставила на стол яишню, соленых грибов, смётаны. За столом Андрей как бы невзначай бросил:

— Жениться, батя, хочу.

Полные губы матери разъялись, в застывшей руке повисла поднятая к забелке ложка. Иван Финогеныч хитро сощурился:

— А как же призыв? Или, за Дёмшей следом, большой нумёр по жребию вытянешь?..

— Может, и так. А не пофартит, буду в солдатах служить, — какая беда? Не я один.

Улыбка сбежала с Иванова лица, клин бородки подался вперед:

— А баба — жди? Ни баба, ни девка? Конечно, Дёмша обижать не станет, работой не утрудит. А человек-то четыре года вытерпит ли? Слез сколь прольет. Телом измучается. Ни баба, ни девка, а?

Андрей склонил голову, поскреб пальцем по клеенке. В светлых, ясных глазах его вспыхнуло смущение.

— Да она сама набивается… Христом-богом, — наконец нашел он оправдание.

— Сама?! Дура!.. Скус попробует, тогда-то? — Иван Финогеныч скривился в многозначительной улыбке.

— Ту ты, греховодник! — Палагея встала: не за столом, дескать, вести подобные разговоры.

— Как же, Андрюшенька, сынок, будет? — недоуменно проговорила она.

Иван Финогеныч тоже поднялся с лавки. Семья размашисто закрестилась вытянутыми двумя перстами в передний угол.

— А теперь пойдем, сынок, по своим мужицким делам толковать. Перед богом да бабой, видно, не приходится.

Андрей последовал за батькой во двор.

— Ты, главно, то скажи: чья девка-то? — присаживаясь на телегу под навесом, спросил Иван Финогеныч.

— С Албазина, за речкой изба. Батька, кажись, хозяин ладный. Анисьей зовут. Может, знаешь?

Длинное лицо Ивана Финогеныча вытянулось:

— Вота! Микитина… Микитина дочка! Как же, как же, знаю! Микита мужик, чо напрасно… да вот зятек-то у него…

О Никиткном зяте, Панфиле Созонтыче, что на тракту, шла по деревне худая слава. Иван Финогеныч выложил сыну все, что знал об этой семье. Панфил смолоду был гулеван, потом стал хапугой, — жадоба пошла в народе куда раньше, чем о ней заговорил Финогеныч, — сказывают, стукнул гирькой в лоб проезжего купца, деньгами, в крови выпачканными, попользовался, отстроил себе новую пятистенку под железной крышей. В богачи полез Панфил Созонтыч. В ту же пору взял он себе в жены Анну, старшую сестру Анисьи. Грызет, видно, Панфила совесть, — шутка ли, по черепу гирей! — гулять сызнова начал, и Анна недолго глядя за мужиком потянулась… не отстает. В новой избе — драки, пьяное гулливое море… Андрею ли, трезвеннику, туда ходить? Не приучается ли он к бесовскому зелью? Нет?.. Ну, это ладно, коли не вкушает, не дает себе воли к недоброму… Анна неизвестно еще с кем спит пьяная, — чистая срамота…