Золя разоблачает лицемерие господствующего класса, стремящегося снова обмануть Францию и усыпить бдительность тех, кто поднялся на защиту социальной справедливости. Золя требует, чтобы сделаны были все надлежащие выводы из событий, показавших, как мало было республиканского в Третьей республике. Он требует, чтобы «болезнь была излечена».

Однако даже в этот момент Золя не расстается с иллюзией социального мира.

В статье «Правосудие», напечатанной в «Орор» 5 июня 1899 года, в день, когда Золя вернулся из изгнания, сказаны беспощадные слова по адресу буржуазной Франции, пытавшейся посадить в тюрьму писателя за то, что он имел мужество говорить правду. Золя напоминает о том, что «страна разделилась на два лагеря: с одной стороны, реакционные силы прошлого; с другой, люди высокой сознательности, поборники истины и справедливости, силы, устремленные к будущему». Он непримиримо относится к опозорившему себя преступлениями реакционному лагерю.

Золя выступает как неутомимый «рабочий» (его слово) лагеря социальной справедливости. Но он крайне неясно представляет себе программу предстоящей борьбы, возлагая надежды на отвлеченную мечту о будущем.

«За работу, за работу пером, словом, действием! За работу во имя прогресса и освобождения! Это будет завершение 89-го года, мирная революция умов и сердец, демократия солидарности, раскрепощенная от воздействия дурных сил и базирующаяся наконец-то на законе труда, который предусматривает справедливое распределение богатств».

Высокое красноречие этой программы «мирной революции» прямо пропорционально ее беспочвенности.

Барбюс очень правильно говорит о том, что Золя «усваивает себе род „утопического“ социализма — социализм романтический, несколько трусливый и туманный, по существу компромисс между социализмом и гуманитаризмом». Поэтому мы не должны преувеличивать значение слова «революционеры» в такой программной фразе, которой Золя предваряет свое возвращение к творчеству после «Дела»: «С одной стороны — консерваторы, люди прошлого, с другой стороны — люди будущего, революционеры», — пишет Золя. В заключительной части «Я обвиняю!..» он также писал о том, что придает своему выступлению революционный смысл: «Мой поступок представляет революционный способ добиться того, чтобы произошел взрыв истины и правосудия!»

Но все это были чисто утопические и вполне отвлеченные заявления.

Несомненно, что участие Золя в деле Дрейфуса было неизбежным и естественным выводом из всего его творчества. Вступление Золя на путь политической борьбы, как бы долго оно ни задерживалось в прошлом, было закономерностью. И Арагон в своей статье «Актуальность Эмиля Золя» (1946) мог всесторонне обосновать вывод, имеющий очень большое значение для истории французской литературы: «защищать Золя-дрейфусара — это значит защищать весь его творческий путь, все развитие его мысли».

Возвращаясь снова к художественному творчеству, Золя приступает к тетралогии, которую ему не удалось довести до конца, — это «Четыре евангелия», в которых писатель стремится изложить свой взгляд на будущее человечества. Это — социалистические евангелия, но вся противоречивость отношения Золя к социализму, вытекающая из того, что он пытается представить себе социализм без социальной революции, сказывается в этих высокогуманных и высокоморальных произведениях.